Дело Бутиных
Шрифт:
Раз Бутин сам завел речь — давайте, иркутские купцы, учредим администрацию, — значит, нету у братьев никаких средств, извели все капиталы, нечем покрыть траты и долги, пять миллионов тучей нависли над ними, вот-вот гроза грохнет! Тогда зачем кидаться на буреинские прииски! Зачем искать новые кредиты, не рассчитавшись со старыми? Вот и новый пароход у них появился на Амуре, «Соболь», из Данцига перегнали. Неуж московские купцы, иркутские заимодавцы на такое разорительство безропотно глянут?
А все же боязно на Бутина руку подымать. Совесть — что: черево вытрясло, да и совесть вынесло! Хуже — просчитаться, вдруг хитроумный Бутин успокоит московских, томских, нижегородских, верхнеудинских, а иркутские во главе
Вдруг, вдруг!
Что мы Кнопа не знаем? Или Коншина? Или томскую прелестную Евфимию Алексеевну, что уже трех купцов, предлагавших руку и сердце, отвергла, потому как сердца и руки при слабых капиталах пребывали! Налетят, коршунами налетят, беспременно, а Кноп вороном, всех обгонит! А там и другие, как бы и тут не опоздать!
Хаминов вытер полотенцем вспотевшую пролысину, провел концом рушника по взмокревшей бороде.
Администрацию, как ни крути, учреждать надо. Да не на бутинский манер, а по-своему, с хитростью. Ни в коем разе не честить Михаила Дмитриевича, напротив, — его, мол, собственная мысль, давайте, господа купцы, людей почтенных и разумных введем, что могут постоять за общество и за себя. Ну что касаемо меня, то я не против, у меня, сами знаете, крупная деньга за фирмой. Еще бы кого? Да хотя бы Марьина Кирилла Григорьевича, это ж мудрейший человек, совесть наша купецкая! Ему миллион дай без расписки — спи спокойно!
Ночь маялся, утро промаялся, и вдруг Хаминов повеселел, еще раз подсушил лицо и бороду. Вот ведь растеря, как же он раньше не сообразил пойти к старому другу и сотоварищу. Сколько в давние дни Марьиным мудрых советов дадено! Не менее четверти века занимались вместе кяхтинской торговлей. Выменивали на всякую всячину байховые и кирпичные чаи и везли на Ирбитскую и Нижегородскую ярмарку. До шестидесяти тысяч мест везли, а в каждом цибике шестьдесят, а то и восемьдесят фунтов! А с ярмарок — полные обозы товаров в свои магазины — иркутские, верхнеудинские, кяхтинские. Ситец, бязь, сукно, плис, пушной и кожаный товар, мука, сахар, свечи. Все брали китайцы в Маймачене с благодарностью — за деньги или меном, караванами шли в Китай и Монголию. Можно сказать, на чае и привозном товаре миллионы хаминовские. Кой-что придержишь в складах до весны — а там товару цены нет! И то, что он в паре с наичестнейшим Марьиным, возвышало его в глазах купечества и властей. Потому как про Марьина никто не осмеливался бы худого слова сказать, весь на виду: торговлю ведет по-божески разумно, живет скромно, смирно. У Марьина свой канон был: любя свое занятие, в чужие дела не мешайся, не гуди зря, а сам трудись на совесть, с соображением и основательностью. С Марьиным в паре было все просто, и чуять не чуяли риска, опасности, убытка. Ведь и с Марьиным на крупные предприятия шел Хаминов, хотя бы взять пароходство на Иртыше! Тихо-мирно да основательно завел речные суда Марьин, взял в компаньоны кроме Хаминова еще и Кондинского-сына, дельного купца, Тецкого Бронислава Ивановича из поляков — и пошли вниз по течению паровые суда «Ермак», «Иртыш», «Основа», и тащат они баржи с товарами и припасами чуть не за три тысячи верст — и на Обь, и на Тобол, и на Туру, чинно, недорого и доходно! И золотишком занимался Марьин, прииски завел, а капиталом зря не бросался, зато и кредитом не шибко баловался, не то что эти нерчинские братья-разбойники!
...Снизу, из прихожей, донеслось шушуканье, шелест платьев, легкий смешок, потом повизгиванье и мягкий обходительный басок, потом смешливо-благодарственные голоса дочек и шуршанье пакетов. «Опять с подарочками. А какую все ж посватает?»
В дверях показалось округло-умильное лицо Агриппины Григорьевны:
— Иван Симонович...
— Знаю, слышу, — проворчал Хаминов. — Давай-ка героя вашего, лыцаря сюда, успеют девки с ним наболтаться опосля!
«Вот и добре. Вместе и двинем к Кириллу Григорьевичу. Старик Марьин мудрец, я не аршином мерян, да молодой Стрекаловский не промах. В три ума и обмозгуем, как с Бутиным обойтись».
У Марьина дом за рынком, в получасе ходьбы. Хоть и не терпелось Хаминову, а запретил коляску закладывать. Освежиться на морозце, к трудному разговору приуготовиться. Стрекаловский рад-радешенек пешочком, Хаминов в полушубке, а тот в модном зимнем коротком пальто нараспашку — воротник, правда, бобровый, — желтый льняной пиджак виден, и стояче-отложной воротничок, и ярко-пестрый фуляровый галстук, завязанный бантом, цилиндр шелковый, то наденет, то снимет, раскланиваясь со знакомыми, монокль то вставит, то вынет. Барышни на него озираются — жених-то бравенький, богач должно. Откуда им знать, что стоит всего-то пятьдесят тысяч. Кого же за него отдать: пухлую нашу хохотунью Лушу или Грушу, та у меня построже и потверже!
Дом у Марьина долгий, хотя одноэтажный, лицом к рынку, а крыльями во двор и на улицу, старый дом, чудом при последнем пожаре уцелел, лишь подкоптился: огонь близко подступал. В середке лавка, а в боковинах комнаты. Кирилл Григорьевич с утра в трудах, это мы знаем.
И верно, Марьин встретил гостей, стоя за бюро-конторкой в маленькой каморе на задах торгового помещения. Хотя камора жарко натоплена, а старик с длинными расчесанными осередь седыми волосами и густой седой бородой в долгополом суконном, давнего покроя кафтане сверх русской рубахи, в плисовом жилете и в синих суконых штанах, заправленных в желтые мягкие бурятские гутулы. К пуговочке жилета пристегнута серебряная цепочка от часов, а часы, толстые, как тульский пряник, кругло выпирали жилетный карман. Перед Марьиным на крышке бюро — толстая пачка счетов, и пальцы, перебиравшие их до прихода Хаминова и Стрекаловского, длинные и ловкие, и, казалось, неторопкие. Хаминов-то знал эти руки, расчетливые, умные.
Марьин медленно собрал квиточки, заложил медной скрепкой-застежкой, приоткрыл крышку бюро и не кинул, а, бережно подравнивая, уложил бумажки в ведомый ему уголок. Закрыл на ключик и лишь тогда решительно поворотился к гостям.
— Как живете-здравствуете, Иван Степаныч? — учтиво обратился он к Хаминову.
— Благодарствую, Кирила Григорьевич. Помаленьку-потихоньку.
— Милая ваша супруга и доченьки ваши благополучны ли?
И тут ответ положительный. Все семейство в полном здравии.
Так же учтиво, но с учетом положения и возраста, заданы вопросы и Стрекаловскому:
— Давно ли, сударь, из Нерчинска? Надолго ли в родные края?
Задавая вопросы и выслушивая ответы, он со спокойной и доброжелательной вежливостью переводил взгляд с полумодного Хаминова на весьма модного и франтоватого Стрекаловского.
Закончив расспросы, переждал короткую паузу и обратился к обоим так же неторопко, медлительной речью, с легкой улыбкой на гладком, темной меди, почти без морщин лице:
— С чем пожаловали, господа, чем могу служить? В такую рань ко мне лишь птахи под стреху залетают. Может, и вас мороз загнал? — Шутка давала гостям время собраться с мыслями и оценить благорасположенность хозяина.
— Дело серьезное, Кирила Григорьевич, — ответил Хаминов и за себя и за Стрекаловского. — Можно сказать, безотлагательное.
— И весьма, так сказать, конфиденциальное, — добавил от себя Иван Симонович.
Красивая старческая рука решительным движением повернула ключик, замыкавший бюро. Ровным шагом Марьин подошел к двери в магазин, приотворил ее и кому-то невидимому обычным ровным голосом приказал: