Дело чести генерала Грязнова
Шрифт:
– Что-то не пойму я тебя, голубь ты мой! У Олега белая горячка началась… он за ружье схватился…
– Ты эту сказочку про белую горячку следователю в прокуратуре рассказывать будешь, – оборвал ее на полуслове Рогачев, и было видно, что он едва сдерживает себя. – Следователю! А не мне…
Ее лицо пошло красными пятнами, губы побелели, и она процедила с непонятной ей самой ненавистью в голосе:
– Вразумись, Никита! Или ты, что же… убийцу из меня хочешь сделать?
Раиса Борисовна вскинула на Рогачева воспаленно-красные глаза, еще не веря в свое
– Ты… ты что же… ты хочешь сказать?.. – продолжала бормотать она бессвязно-горячечным шепотом.
– Рая-я-я! – выдохнул Рогачев, с силой сжав ее ладони. – Очнись! И я тебе русским языком повторяю: всю эту чушь про белую горячку и про самоубийство своего дебила ты будешь нести в прокуратуре, а не мне…
– Он… он сам!..
– Врешь! – качнул головой Рогачев. – Врешь! Я уже с племяшом своим встречался, и он…
Раиса Борисовна отшатнулась от Рогачева в сторону, и ее лицо перекосила судорожная гримаса боли.
«Врешь!..»
Никогда раньше этот человек не позволял себе так и в таком тоне разговаривать с ней.
«Господи милостивый, за что?»
Ей бы сейчас самое время разреветься по-бабьи, но она все-таки нашла в себе силы собраться и негромко, словно боялась, что ее могут услышать, пробормотала:
– И что он… твой прокурор?
Никита Макарович только рукой махнул на это.
– Господи, и надо же дурой такой быть! Ну зачем… зачем тебе надо было Олега?..
Она долго, очень долго молчала, не в состоянии понять, что же такое творится с любимым ею человеком, в котором она видела свою надежду и опору, и едва слышно произнесла:
– Я… я испугалась очень, а он… он хотел убить меня. И когда схватился за ружье… – И она всхлипнула, закрыв лицо руками. – Я… я даже не думала, что в нем осталась хоть капля ревности.
– Ревности?.. – настороженно переспросил Рогачев. – Так что, твой Полунин?..
Отерев ладошкой заплаканные глаза, Раиса Борисовна утвердительно кивнула.
– Да! Донесли ему!
Никита Макарович едва не застонал сквозь стиснутые зубы.
– Ты уверена в этом?
На ее лице отразилось некое подобие кривой ухмылки.
– А с чего бы он тогда, спрашивается?..
– Вот же твари! – скрежетнул зубами Рогачев, лихорадочно соображая, какие последствия для него лично могут быть, если вдруг этот «доброжелатель», настучавший Олегу Полунину про любовную связь его жены с его же покровителем и другом, сообщит тому же Рябову, что Полунин руки на себя наложил не просто по пьяни, а когда узнал про измену своей жены с главой районной администрации, всесильным Никитой Рогачевым.
Ничего хорошего при таком раскладе ждать не приходилось. Ни ему лично, ни тем более Раисе. И ежели его прокурорский племяш не сможет удержать эту ситуацию в своих руках, то паскудный мент, с которым у него не складывались
А Раиса Борисовна бормотала, словно в забытьи:
– Я люблю тебя, Никитушка! А он… Олег…
– Заткнись! – почти рявкнул на нее Рогачев. И когда она замолчала, непонимающе-обиженно хлопая глазами, уже чуть мягче произнес: – Не будь дурой и… забудь все.
– Что… все? Я… я не понимаю тебя. И я… я очень люблю тебя, Никита.
Рогачев снова едва не застонал в бессилии перед бабьей дурью, но все-таки сдержался, чтобы не обложить ее матом. Только и сумел, что сказал, ненавидяще сверля глазами:
– Мой племяш Рябова от тебя уберет, а в прокуратуре продолжай настаивать на своих первоначальных показаниях. Мол, этот твой дебил сам себя, и ты даже ружье не могла перехватить. Надеюсь, это тебе понятно?
– Понятно, – глухим эхом отозвалась Раиса Борисовна.
– Хорошо, теперь слушай дальше! До его похорон прокантуйся в больнице и сразу же после поминок уезжай хоть в Хабаровск, хоть к черту на кулички.
Раиса Борисовна вопросительно уставилась на Рогачева.
– А ты?.. Как же я без тебя-то?
Никита Макарович чуть не взорвался от бабьей непроходимой дури.
– Делай, что тебе говорят! И помни… помни про Рябова. Этот волчара церемониться с тобой не будет. И пальчики твои на прикладе высветит, и следственный эксперимент проведет.
Однако то ли она продолжала находиться под воздействием сильнодействующего лекарства, то ли у нее действительно мозги напрочь отшибло после того страшного кровавого выстрела, но она, судя по всему, мало что понимала относительно Рябова и только выдавила из себя свистящим шепотом:
– Я, значит, к черту на кулички, а ты здесь к этой малолетке под юбку?
Теперь уже в ее зеленых глазах плескалась откровенная ярость, и она не могла себя более сдерживать. Наружу рвалось все то, отчего она не спала ночами:
– Ну и сволочь же ты, Рогачев! Когда я тебе нужна была, так ты в любви клялся, а как насытился да молоденькую дуру на мое место заприметил, так сразу же на выселки меня? Благо, повод хороший нашелся! А я-то, дура…
– Ты о чем, Рая? – вскинулся Рогачев, думая в то же время о том, как бы не услышал все это посторонний. – Окстись! О чем ты?
– О Людмиле твоей! О секретарше. Или думаешь, что тебе здесь все дозволено?!
– Не будь дурой! – попытался осадить ее Рогачев. – Или у тебя мозги расплавились?
– Мозги, говоришь, расплавились? – прищурилась на Рогачева Раиса Борисовна. – Они у меня не сейчас расплавились, а когда ты меня убаюкивал, чтобы я с тобой в постель легла. Но ничего, ничего, – горячечным шепотом шептала она, не в силах, видимо, уже сдерживать рвущуюся из нее ненависть: – Ничего, голубь ты мой, ничего! Своего Полунина я похороню по-божески, но запомни: отсюда я ни-ку-да не уеду, и моли Бога, чтобы я не отправила в краевую прокуратуру нашу с тобой бухгалтерию по «Алтынлесу».