Дело чести
Шрифт:
— Ладно, подвезешь туда.
В памяти осталось, что он спал и просыпался только тогда, когда остальные, заслышав гул самолетов, спешили к придорожной канаве. Квейль спал, положив голову на руки и прижимаясь грудью к широкому капоту мотора в кабине дизельного грузовика. Просыпаясь, он видел высокие скалистые горы вокруг и глубокие ущелья внизу. Он слышал, что мотор работает с трудом, и видел, как большой грек-шофер переводит рычаг на другую скорость и поворачивает баранку руля. Он был слишком утомлен, чтобы сознавать опасность и всеобщее смятение.
В Аргирокастро,
— Куда мы идем? — спросил Квейль маленького грека.
Тот мотнул головой и указал вперед.
Они шли уже больше часа, и Квейль чувствовал, что у него опять приливает кровь к голове. Он уселся на мокрую землю, не ощущая сырости. Ему хотелось спать. Маленький грек поднял его на ноги и взял под руку своей широкой мозолистой рукой. Они дошли до моста. Здесь выезжали на дорогу укрывшиеся от бомбежки грузовики.
— Detour [1] , — пояснил маленький грек с улыбкой, но Квейль не видел ничего в темноте.
Когда один грузовик с солдатами стал подниматься на крутую насыпь за мостом, маленький грек крикнул шоферу:
1
крюк сделали (франц.)
— Стой! Я сопровождаю инглизи. Срочное поручение. У меня приказ останавливать кого угодно и доставить его в Янину.
Квейль почти не слышал, как они переговаривались, настолько он был утомлен. Он слышал только, как маленький грек опять крикнул что-то, а затем его подхватили под мышки, он сделал, спотыкаясь, несколько шагов и свалился в кузов грузовика; толчок больно отдался в голове. Он мгновенно заснул после напрасной попытке привести в порядок свои бессвязные мысли. Он собирал по частям моторы самолетов, пока не решил лететь на одном только моторе, и слышал, как смеется Тэп от одной мысли, что мотор может летать.
Он лишь смутно сознавал, что они остановились, что кто-то кричит и произошло какое-то замешательство.
— Далеко еще? — спросил Квейль по-английски. Он не мог вспомнить ни одного греческого слова из-за головной боли. Маленький грек только улыбнулся.
— Далеко еще до Янины? Сколько?..
Маленький грек кивнул головой и опять улыбнулся.
— Ах, боже мой!.. Неужели вы не понимаете, что я спрашиваю: далеко ли еще до Янины?.. Янина?.. Когда?..
Маленький грек кивнул, улыбнулся и поднял три пальца.
— Три часа? — переспросил Квейль. Ему приходилось кричать, чтобы перекричать шум дизеля. Маленький грек утвердительно кивнул.
Дорога была совершенно забита. Греческие солдаты, которые устали от всего еще до начала войны, теперь слишком устали, чтобы спешить даже при отступлении. Когда грузовик обгонял их, Квейль видел их лица. Они поднимали головы и что-то кричали, иногда даже бежали за грузовиком, но не могли догнать его, скоро отставали и опять продолжали брести.
По склонам гор ютились деревни, если можно было их так назвать, потому что они были наполовину разрушены бомбежкой и покинуты жителями. Вдоль всей дороги виднелись воронки от бомб. И как только рассвело, появились самолеты. Всякий раз, как они пролетали над дорогой, греки бежали в кустарник. Квейль отлично понимал их, он помнил обстрелы с бреющего полета, и они проезжали мимо еще дымящихся, обгоревших грузовиков — результатов вчерашнего обстрела.
Он лежал в кузове. Когда грузовик останавливался и маленький грек, завидев самолеты, убегал в кусты, Квейль начинал петь во все горло. Вставали в памяти школьные дни, когда мальчики, облаченные в белые» стихари, распевали во весь голос, и сейчас он пел те песни, что они пели тогда, вне церковных богослужений. Особенно часто повторял он песенку: «Что мне за дело до других, коль нет им дела до меня». Он не помнил точно слов и забыл даже название песенки, и потому тянул просто «ля-ля-ля», когда не хватало слов.
Потом маленький грек возвращался назад к грузовику и улыбался растерянно, видя, как Квейль болтает ногами и поет о том, что ему ни до кого нет дела. Но маленький грек не понимал, что опасность — вещь относительная и что так же относительно порождаемое ею чувство страха, а Квейль все еще был под впечатлением строчившего по нему пулемета. Этот пулемет и был для Квейля критерием опасности, и хотя он тоже испытывал страх всякий раз, как пролетали бомбардировщики, но пулемет он считал большей опасностью, а ведь он тогда уцелел, — хотя Нитралексис и Деус не уцелели, — значит, ему не страшна никакая бомбежка. И он продолжал петь и затягивал новую песенку: «Одни всю жизнь вздыхают, вздыхают и вздыхают; другие любят раньше смерти умирать…» И в заключение во весь голос: «Но мы с тобой вздыхать не будем, не будем умирать, — кто сердцем весел, вечно жив». Он повторял эту песню раз за разом. Он не чувствовал себя счастливым. Но и не чувствовал себя несчастным. Просто он физически не мог не петь. Он великолепно понимал значение того, что происходило на его глазах. Это была так или иначе страница истории. И ему становилось легче от этого, так как он знал, что дело подвигается к концу, что скоро он попадет в Янину и разыщет Елену, а потом вернется домой и все будет кончено…
Когда греки слишком долго задерживались в кустарнике, Квейль начинал терять терпение.
— Едем дальше, вы, черти! — кричал он. — Они далеко отсюда.
Но греки не обращали на него внимания, и тогда он опять затягивал песню.
На скрещении дорог вблизи Долианы дизель остановился. На дорогах большими группами стояли солдаты, транспорт растянулся на целую милю, — образовалась пробка. Нигде не видно было офицеров, никто, казалось, не думал о том, чтобы как-нибудь помочь делу. Маленький грек пошел узнать, что создало пробку. Он долго не возвращался. Квейль слез с грузовика, пошел в лес и опростался. Вернувшись, он увидел, что маленький грек в большом волнении ищет его повсюду.
— Инглизи… Инглизи… — воскликнул он, и затем на ломаном французском языке: — Немцы — Янина… Немцы — Янина…
— Что за черт! Хоть бы одно английское слово!.. Я больше не в силах!
— Немцы — Янина… — повторял маленький грек.
Он опять скрылся, а Квейль наблюдал картину хаоса и думал, что можно сделать. Вскоре маленький грек вернулся. Он привел с собой высокого бородатого грека, похожего на Иисуса Христа, с желтыми капральскими нашивками на рукаве.
— Прошу прощения, — сказал новый грек по-немецки.