Дело генерала Раевского
Шрифт:
10 фримпера, то есть 1 декабря, в Тюильрийском дворце Сенат объявил, что состоявшийся плебисцит провозгласил Наполеона императором. За Наполеона проголосовали три миллиона пятьсот семьдесят две тысячи голосов и против того, чтобы он стал императором, — две тысячи пятьсот семьдесят девять. Так это случилось тогда, и так это будет в подобных обстоятельствах повсюду, вплоть до Гитлера и Сталина. И 2 декабря Папа Пий VII прибыл в собор Парижской Богоматери, чтобы от имени Бога освятить восшествие на трон человека, который в тот же день, чуть позднее, на глазах у всех торжественно разодетых, изощрённых и самовышколенных искателей наживы, славы и почестей открыто отвергнет благословение римского духовного трона и бросит Богу вызов самоутверждения.
Низкорослый самоуверенный корсиканец, с уже проступавшим сквозь все ухищрения одежд животом, с лицом властным, но уже одутловатым,
Всё было тогда так же торжественно, как и в утро 12 июня. То декабрьское событие и событие июньского утра при Немане и тогда, и позднее изображали в соответствующих красках, тонах и восклицаниях. Но кропотливый глаз нескромно заметит весьма важные упущения и соответствия. Так, первым проложил дорогу к услужливой лживости всякого огосударствленного искусства великий французский художник Давид. Он первым изобразил коротконогого несимпатичного генерала корсиканского происхождения статным красавцем, отважно и грациозно вскинувшим шпагу на Аркольском мосту. Он, недавний друг Робеспьера, торжественно поклявшийся испить вместе с кровавым трибуном революции цикуту, теперь изобразил коронование императора... И мало кто обратил внимание, что на торжественном полотне центра картины, в левой её части, портрет матери Наполеона. Летиция Буонапарте сидит в величественном кресле. Меж тем на коронации этой женщины не было. Накануне коронования сына она уехала из Парижа, выражая недовольство чёрствым отношением Наполеона к своим братьям.
Подобно услужливому Давиду, сонмы его последователей прошли мимо весьма существенного события, случившегося во время переправы императора французов через Неман. А именно, когда Наполеон со свитой двинулся к переправе, из травы, из-под ног императорского коня, прыснул затаившийся было заяц. И конь шарахнулся. И Наполеон с коня слетел, упал на землю. Но что было в этой сцене изумительно, несмотря на свою грузность, он с такою ловкостью и быстротой вскочил на коня, что все изумились. Быстрым взглядом окинул полководец свою свиту: заметил ли кто его конфуз? Но свита состояла из людей многоопытных и многомудро вышколенных во внутридворцовых борениях под околотронным ковром. Все сделали вид, что ничего не случилось. В тот же день позднее Бонапарт спросил одного из самых умных и преданных приближённых, Коленкура, заметил ли кто его падение. Арман Огюстен Луи Коленкур, маркиз, потомок старой аристократии, ответил своему императору так: «На вашем месте Цезарь отменил бы вторжение».
Вот с этого момента «маленький капрал» бросил вызов судьбе. Для человека суеверного, каким был, скажем, Пушкин, это выше сил. Для богоборца, подкрепляемого в его действиях потусторонними силами, это естественно. Дело в том, что на открытую и прямую борьбу с Богом силы зла сами не решаются, они подталкивают на неразумные поступки людей, подчинившихся их воле, тем обрекая их на гибель. Таковы Ленин, Троцкий, Сталин, Гитлер, Розенберг...
Вот с этого момента Наполеон вступил уже в борьбу не только с Россией, которую одолеть он был фактически не в силах. Это видели все, и это понимал он сам, намереваясь просто вернуть её в число своих вассалов. Наполеон вступил с этого момента в борьбу с Богом. Он сам понимал, что это безумие, но ничего с собою поделать не мог. Именно с этого дня и до последних дней своих он сделался особенно мрачен. Именно с этого времени он стал предаваться ночным своим рыданиям, когда чувствовал себя ничтожным ребёнком, спелёнутым незримыми пелёнками, к утру вся подушка его оказывалась тяжко залитой слезами. Он видел, как таяла его армия на бесконечных переходах к Москве. Уже к Смоленску он потерял только больными лошадьми около трети своей конницы, без сражений. И многое другое... Но «чувствовал себя ребёнком» мягко сказано. Быть может, «обитатель идеального мира» чувствовал себя то летящим с коня, то тем самым зайцем, который бросился в сторону из-под копыт в росистой траве.
Об этом факте, тщательно скрываемом, ничего не знал Кутузов. Но старый дипломат и полководец, хотя и не имевший большого боевого опыта с передовыми европейскими странами, за исключением Аустерлица, это ясно видел. Что Наполеон пошёл на самоубийственный шаг, даже в военном отношении было ясно. Ещё до начала войны Александр Первый в беседе с Коленкуром, тогдашним послом в Петербурге, выразился весьма определённо: он посоветовал послу передать своему императору, что российский трон чтит военный гений Бонапарта, но Петербург может отступать хоть до Камчатки. Так Александр Первый ещё до начала боевых действий указал образ поведения своему военному министру Барклаю и будущему главнокомандующему Кутузову и Фёдору Васильевичу Ростопчину, генерал-губернатору Москвы, сжегшему древнюю российскую столицу осенью 1812 года.
В сентябре 1812 года фактически для отступавших перед Бонапартом командующих разного ранга вопрос стоял лишь в одном: когда сдавать Москву? Отступать ли до Камчатки сразу или сделать это, подвергнувшись предварительно перед сдачей разгрому со стороны боготворимого ими Наполеона?
Все остальные думали иначе. Но никто в то время не думал о боевом, беззаветно преданном своему долгу воинскому и духовному генерале, который был всем известен, но никто его не брал в высокий расчёт. Но именно он будет вставать отныне на пути императора не просто французов, но всей континентальной Европы. Именно там, где он, будет решаться судьба императора и всей Франции.
Правда, Наполеон о нём уже однажды заметил: «Этот генерал сделан из материала, из которого делают маршалов».
10
Сразу после сражения Кутузов отправил Александру Первому сообщение об одержанной полной победе и вследствие этого начале изгнания Наполеона из России. В первые же часы ночи Кутузов не только отправил царю донесение о победе, но и держался победителем. И все вокруг полководцы были в состоянии воодушевления. И всем главнокомандующий, осведомлённый о ходе сражения до последних минут, говорил о возобновлении сражения утром же. Он даже отправился к Барклаю в Татариново и при нём собственноручно написал распоряжение о немедленном начале выполнения всех для этого нужных работ. Он собирался дать новое сражение на том же самом месте, которое оставил по линии фронта Бонапарт из-за полной разрушенности укреплений и невиданного повсюду количества трупов. Французы, как донесла разведка, батарею Раевского «до одного солдата оставили». Здесь Кутузовым было повелено вновь укрепиться. Работы повсюду закипели.
Но перед полуночью прибыл ко главнокомандующему Дохтуров, который принял от Коновницына командование над всем, что осталось на левом фланге от армии Багратиона. Произошла при этом достойнейшая всех наиболее патетических сцен мира знаменательная мизансцена. Надо сказать, что, восприняв командование, Дохтуров так и не отступил перед противником. Ни на шаг. Престарелый полководец теперь грузно поднялся и торжественно направился навстречу статному большеносому, с высоким умным лбом, безмерно уставшему генералу от инфантерии. Кутузов шёл к нему с широко раскинутыми перед собой руками, подойдя, обнял и громко вымолвил: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем может государь вознаградить тебя?» Они вдвоём немедленно уединились в отдельной комнате и долго там беседовали.
А выйдя из отдельной комнаты, главнокомандующий, ко всеобщему удивлению, все приготовления к намеченному продолжению сражения отменил. Получив от Кутузова такое повеление, Барклай немедленно прекратил все работы по сооружению нового сомкнутого люнета вроде батареи на Курганной высоте. А высоту, поименованную Батареей Раевского, русские начали было укреплять уже через полтора часа после того, как французы её покинули. Всю эту ночь подавленный Наполеон, отведя войска с занятых было высот, напряжённо ждал, как ответит на его жест Кутузов. Корсиканец был встревожен оживлением и как бы победоносным воодушевлением русских там, во тьме. Он тревожно смотрел, как неповерженный противник готовился к новому, может быть, более ужасному противостоянию за свою столицу. Позднее генерал Фецензак писал, что «никогда дух армии не был так сражён». А генерал французов Лежен вспоминал: «Я участвовал не в одной кампании, но никогда ещё не участвовал в таком кровопролитном деле и с такими выносливыми солдатами, как русские».
Русские же поголовно готовились к новой битве, и готовились они с великим воодушевлением. Меж тем престарелый полководец посылает Александру Первому новое послание, по содержанию своему совершенно иного свойства, чем предыдущее: «После кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею сей день сделанного позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идёт не о словах выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить 6 вёрст, что будет за Можайском...»