Дело Нины С.
Шрифт:
– Разумеется, мы старались как-то маме помочь, у меня с собой есть имейл, который моя сестра прислала из Лондона.
Любимая мамочка!
Я знаю, моя ты самая дорогая, как тебе тяжело и как ты винишь себя за то, что переписала на этого подлеца наш дом. Но мы тебе это прощаем, все трое: я, Габи и Пётрусь. Мы хотим одного – чтобы ты вернулась к нам и была такой, как прежде: красивой, умной, исполненной чувства юмора. Мама, ты умела жить с достоинством и научила нас этому, воспользуйся теперь этим умением, оно в тебе сохранилось, надо только его отыскать. Жизнь продолжается, независимо от того, через что нам всем довелось пройти. Необходимо лишь пережить самое плохое, а это уже произошло. Не оглядывайся назад! Впереди у нас всегда надежда!
Любящая тебя дочь
Лилиана.
– Конечно, я прочитала это письмо маме, пан комиссар, но с ее стороны не последовало никакой реакции. Я сказала об этом сестре, когда та позвонила вечером. Лилька считала, что это лекарства так отупляют маму, и предложила поменять их или на какое-то время отменить. Но мама уже много месяцев ничего не принимала. Она просто не хотела жить…
(магнитофонная запись)
Мой племянник Пётрусь появился на свет в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и,
«Почему он меня толкает?» – спросила она голосом маленькой обиженной девочки.
Мы обнялись тогда, крепко прижались друг к другу, и теперь малыш толкал нас обеих; я с радостью ощущала эти движения, для меня они были условным знаком, который подавал нам еще не родившийся ребенок, а для моей сестры это значило только одно – отказ от беззаботной жизни.
Мама с беспокойством наблюдала за поведением своей беременной дочери. Как-то раз я даже подслушала ее разговор с дедушкой.
«Не знаю, папа, может, Зося была права. Лиля так тяжело это переносит».
«Нет, не была права, – ответил он. – Именно принимая во внимание Лилькин характер…»
Это были слова человека, многое повидавшего в жизни. Дед был философом, ученым-этиком, и воспринимал мир немного иначе, чем обычные люди. Он был также агностиком, и вопрос появления на свет ребенка не рассматривал сквозь призму религии. Но мне в голову пришла такая мысль, что дедушка нас с Лилькой путает, как путал свои ботинки, я была тем коричневым, а Лиля – черным. И возможно, лучше ей было бы без ребенка. Он связывал ей руки. Она только и ждала, как бы удрать из дому. Пётрусем занимались по очереди то я, то его молодая бабушка, которой было всего тридцать шесть лет. Мой племянник с самого начала питался только искусственными смесями, и, должно быть, поэтому не установилась тесная связь между сыном и его мамой.
Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.
Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел
ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала:
«Таких вот надо хоронить под забором, а не на освященном месте!»
И тогда моя сестра Лилька набросилась на нее с кулаками.После смерти дедушки, который не оставил завещания, дочери должны были произвести раздел имущества. Ну и начались проблемы, потому что предстояло разделить более чем двухсотметровую квартиру в довоенном каменном доме в центре Варшавы и виллу в Брвинове. Тетя предложила сохранить status quo : она останется в квартире, где у нее был свой кабинет, а мы получим виллу. Мама в общем-то была не против, но Лилька, которая училась в институте в Варшаве и была вымотана дорогой, доказывала, что стоимость квартиры намного выше стоимости полуразрушенного дома в провинции и что тетя должна компенсировать нам разницу, купив однокомнатную квартиру, но та не соглашалась на это. Дело дошло уже почти до суда, но Лилька в конце концов уступила. Тетя между тем решила – по своей доброй воле и без всякого принуждения – отремонтировать крышу брвиновского дома, что вылетало в весьма круглую сумму.
Возможно, семейному согласию немного способствовали национальные соглашения. Как раз закончились заседания «круглого стола», где было решено, что премьер будет наш (то есть народа), а прези-
дент – их (то есть коммунистов) [14] . Им должен был стать генерал Ярузельский, что крайне возмутило маму, но Лилька, обычно очень радикальная в своих суждениях, удивила нас всех замечанием:
«А что, ты бы хотела, чтобы пролилась кровь?»– После того как она рассталась с Ежи Бараном? Вплоть до ареста мама жила в квартире в Старом городе, на улице Фрета… Вернее, не сразу, потому что прежде там находилась юридическая консультация, и Ежи Баран, съезжая, оставил полную разруху. Квартира нуждалась в капитальном ремонте… И пока он шел, мама была у меня, в Подкове… Возвращаясь с работы, я заставала ее в том же самом положении, она лежала скорчившись на кровати. Я садилась напротив нее в кресло, и мы обе молчали. По вечерам я разговаривала по телефону с сестрой. Звала ее приехать: «Ты должна мне помочь, я уже не справляюсь. Выбирай – или карьера, или мать!»
(магнитофонная запись)
Лиля закончила университет в Англии, потому что выиграла гранд на обучение в Оксфорде. Несмотря на свое пренебрежение к «гортанным» языкам, ка-
ким, по ее мнению, был английский, сестра отлично им овладела. Мама считала, что у моей сестры ярко выраженная спобность к языкам. Лилька изучала философию, а также маркетинг и управление – на мой взгляд, довольно странное сочетание интересов. Ну, что может быть общего у того же Платона с плохой или хорошей конъюнктурой на рынке труда и заработной платы? Моя сестра осталась в Лондоне на стажировку, была ассистенткой главного специалиста по связям с общественностью у самого мэра английской столицы. Потом она получила должность пресс-секретаря в Bank of England , что говорило о стремительной карьере в таком молодом возрасте. У нее были собственный офис и десятка полтора человек персонала…– Сын сестры? В это время он жил с нами в Брвинове, со мной и с мамой.
(магнитофонная запись)
Что же касается мамы, то ее книги неожиданно штурмом взяли Германию. Началось с романа «Письма с рампы», который, по ее мнению, должен был стать долгом, возвращенным подруге. Она тоже была писательницей, намного старше мамы. Когда они познакомились, мама еще не знала, кем она хочет быть, но уже очень увлекалась литературой и ходила на встречи с писателями. В тот день был авторский вечер известной поэтессы. Мама и ее будущая подруга сидели рядом и начали шепотом обмениваться заме-
чаниями о поэзии. Она чем-то им пришлась не по вкусу, и они отправились есть мороженое. Эта дружба для моей мамы имела большое значение, ведь она, по сути, выросла без матери, а для той дамы была «дуновением молодости»: она не любила общаться с людьми своего возраста. К сожалению, подошел тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год [15] , и писательница эмигрировала в Германию, поскольку она, как и многие другие, была по происхождению еврейкой. Они переписывались. И только после смены строя та дама приехала в Польшу специально для того, чтобы встретиться с мамой. Она была уже очень больна. Они отправились на прогулку в Лазенки; мамина подруга шла, грузно опираясь на палку. Ей было трудно ходить.
«Видишь, дорогая Нина, я стала старой и немощной, хотя думала, что это никогда не случится», – грустно улыбнулась она.
«Аля, ты никогда не будешь старой, – ответила мама, – потому что у тебя молодое сердце».
Подруга помотала головой:
«Оно тоже уже состарилось…»
И подруга призналась маме, почему решилась на эту рискованную в ее возрасте и с ее болезнью поездку. Еще совсем юной девушкой она попала в Варшавское гетто. Ей удалось оттуда выбраться, но она унесла с собой тайну, о которой не знали даже самые близкие родственники, муж и сыновья.
«Я думала когда-нибудь написать об этом, но не хватило сил. Ты напишешь об этом вместо меня!»
Мама была поражена, но понимала, что никогда не сможет отказать
Именно этому роману предстояло изменить нашу жизнь. В Польше он прошел в общем-то незамеченным – времена политических перемен не были благоприятны для литературы, – зато в Германии эта книга стала бестселлером. Первой ласточкой стало известие, что «Письма с рампы» будут печататься в отрывках во Frankfurter Allgemeine Zeitung , очень влиятельной немецкой газете.
Мама чуть ли не с каждым днем становилась все богаче, что было заметно невооруженным глазом: наша разваливающаяся брвиновская вилла преобразилась. Был проведен капитальный ремонт, практически в доме из старого остались только стены, и тетя Зоха с ехидцей заметила, что мы превратили нашу старушку в невесту. А для нас этот дом был
как родная гавань, мы знали: что бы ни произошло, мы всегда сможем туда вернуться. Впрочем, именно с этой целью дедушка Александр эту виллу и построил.
Я не такая гениальная, как моя сестра, и, наверное, нет у меня «таланта к жизни», по выражению моей тетки. Так однажды она сказала: либо есть талант к жизни, либо его нет. Так вот, у меня его нет. Я довольствовалась малым. Окончила факультет психологии в Высшей школе специальной педагогики и до сих пор занимаюсь детьми-аутистами [16] в Брвинове, в Центре социально-психологической помощи. Я люблю свою работу. А кроме того, именно здесь я влюбилась. И, о чудо, взаимно. Моим избранником стал коллега с работы, врач-педиатр, на десять лет старше меня. Его звали Мирек, и он был необыкновенный, хотя я заметила это довольно поздно, только спустя несколько лет. И может, даже не я его присмотрела, а Лилька, которая примчалась как вихрь – ненадолго, буквально на один день, – и навестила меня в моем Центре. Она как раз и наткнулась на него, а он проводил ее ко мне. Когда он оставил нас одних, Лиля мне сказала:
«Жаль, что мне надо возвращаться обратно, я бы его в момент окрутила».
«Кого?»
«Как это кого? – рассердилась моя сестра. – Этого потрясного парня, который только что вышел».
«Мирека?»
«Может, и Мирека, если его так зовут. Он убийственно красив. Ты не видишь этого?»
«Нет».
«Тогда, пожалуй, я куплю тебе очки. Роберт Редфорд рядом с ним меркнет».
«Оставь свои шуточки», – не сдавалась я.
«Я серьезна, как никогда… эх ты, дуреха. Если он свободен, в чем я весьма сомневаюсь, немедленно возьмись за него, а если кто-то есть, я подключусь к операции и отобью его для тебя».
Больше мы об этом не говорили, потому что всякий раз, когда приезжала Лилька, вставала проблема отвергнутого ею ребенка. Пётрусь по сути ее не знал, но между ними существовала сильная биологическая связь. Они оба ее чувствовали, не очень понимая, что с этим делать. Лилькин сынишка знал, что она его мама, меня он звал Габи, к нашей маме он тоже обращался по имени, поскольку она не хотела быть бабушкой, несмотря на то что я ее очень уговаривала:
«Этот ребенок не знает, кто его отец, и у него две приемные матери, ты и я. Было бы хорошо, если бы у него была хоть одна настоящая бабушка».
«Ему придется подождать, пока я состарюсь», – ответила мама.У меня до тех пор не было никакого любовного опыта. Меня попросту это не интересовало, а может,
так и не прошел стресс, вызванный Лилькиным «под-залетом».
Ведь то, что причиняло боль ей, причиняло ее и мне. И наверное, потому что, хотя Лиля этого не показывала, она была очень ко мне привязана. Она быстро выбросила из головы первый болезненный любовный опыт и, ничуть не колеблясь, вступала в связи с мужчинами, которые продолжались, как правило, недолго.
«Я никому не позволю себя захомутать, – откровенничала она. – Секс – пожалуйста, но есть дела поважней».
«Ты не хочешь влюбиться?» – спросила я.
«Нет, сейчас у меня нет времени. Может, когда-нибудь потом…»
А я? Должно быть, я считала, что любовь не для меня. На следующий день после прихода Лильки я встретила Мирека в коридоре и впервые внимательно присмотрелась к нему. Однако далеко не сразу я оценила его как мужчину. Оказалось, что он уже давно заинтересовался мной, но, как человек деликатный по натуре, не показывал этого.
«Я чувствовал, что ты еще не готова…» – признался он.
И по-видимому, он был прав. Как-то раз мы стояли в коридоре и обсуждали особо тяжелый случай аутизма у четырехлетнего мальчика; я заметила, что у Мирека расстегнуты верхние пуговицы на рубашке. И внезапно желание прикоснуться к его коже стало настолько сильным, что даже привело меня в ужас.
#Я, умолкнув на полуслове, повернулась и убежала, чувствуя, как у меня колотится сердце.
«Что со мной происходит?» – думала я. Я не умела еще угадывать своих чувств, не понимала тоску, которая появилась как непрошеный гость. О чем мне было так тосковать? Разве что о том, чего я совсем не хотела познать. И произошло то, что уже, видимо, становилось неизбежным, Мирек просто обнял и поцеловал меня.В тот день вечером позвонила Лилька.
«У нас… все хорошо… Пётрусь уже спит, я как раз закончила читать ему сказку. Знаешь, о соловье, который опоздал на ужин», – монотонно бубнила я в трубку.
«Зачем ты мне все это говоришь?»
«Потому что ты спросила, как у нас…»
«Сказочки Пётрусю ты читаешь каждый вечер, а что кроме этого?»
Я вдруг замолчала. Мне очень хотелось откровенно признаться во всем сестре, но я не знала, как это сделать. Мы до сих пор никогда не беседовали на такие темы. Она не рассказывала мне о своих любовных похождениях, а мне особенно не о чем было поведать ей.
«Гапуша, ты еще там?»
«Да».
«Что происходит?»
«Мы поцеловались с Миреком», – выдавила я наконец.
«Ну, давно пора», – Лилька облегченно вздохнула.
«Но я не знаю, что дальше…»
«То, чем занимаются миллионы людей на земном шаре, – секс!»
«Не шути, Лилька».
«Это вполне естественно, когда двое молодых, здоровых людей оказываются в постели».
«Но ты же знаешь, как у меня с этим…» – произнесла, заикаясь, я.
«Когда-то это должно случиться».
«Он удивится, что я… в своем возрасте… – путалась я в словах, – что я еще никогда…»
«Он разберется», – сказала моя сестра.
И она оказалась права. Все произошло само собой.
Когда мой любимый проводил меня до дома, мне казалось, что я впервые поднимаюсь на крыльцо, поросшее диким виноградом, впервые переступаю порог нашей виллы. Я самой себе казалась чужой – столько новых ощущений сразу! – боялась, что мне не хватит сил со всем справиться.
«Лилька, – сказала я по телефону сестре, – ты должна влюбиться, любовь – это настоящее чудо!»
Лиля рассмеялась:
«Значит, ты опередила меня, дорогая сестренка, но в этом деле я предпочитаю отставать».– Я рассказываю об этом, пан комиссар, чтобы вы могли почувствовать атмосферу нашего дома, а также поняли, что представляло для нас самую большую ценность…
(магнитофонная запись)
Разумеется, в результате того, что имуществом мамы распоряжался пан Б., она оказалась на грани разорения, но на самом деле ни она, ни мы все никогда не придавали большого значения деньгам. Однажды, очень давно, наш семейный летописец, Александр Сворович, произнес за рождественским столом: «Огорчаться из-за материальных вещей недостойно человека!»
Мне кажется, дедушка имел в виду времена гитлеровской оккупации и восстания [17] , когда люди теряли все нажитое, ведь важнее всего было сохранить жизнь… Возможно, и сейчас следовало бы об этом помнить. Вероятно, Ежи Баран насмерть об этом забыл, и поэтому она за ним пришла…
Нет, ей-богу, я ничего не знаю о его служебных контактах и делах. Я была несколько раз в офисе на улице Фрета, но там царило благодушное спокойствие, сотрудники сидели за своими столами, и им нечем было заняться. Меня это особенно не удивило – этот человек появился здесь бог весть откуда, как он мог конкурировать с живущими здесь испокон веку кланами юристов?