Дело о черной вдове. Записки следователя (сборник)
Шрифт:
Но одного «чистосердечного признания» Еремина мало, значит, кровь из носа нужно добиться, чтобы и Купреянов дал показания против Черкасова, решил Ползучев. Опера в таком деле следователю прокуратуры не помощники – «колоть» своего вчерашнего коллегу они не станут. Рассчитывать на то, что в ИВС поработают с Купреяновым в нужном следствию направлении, тоже особо не приходилось. Изолятор временного содержания относился к милицейскому ведомству (четырехэтажное здание ИВС находилось во дворе областного Управления МВД), и задержанного Купреянова – пенсионера МВД, имевшего спецзвание «майор милиции», которого его никто пока не лишал, в «пресс-хату» не посадят. Да и нет в ИВС «пресс-хат» как таковых – слишком контингент здесь непостоянный.
ИВС (старое название – КПЗ) – это еще не тюрьма, СИЗО – уже тюрьма, где подсудимые сидят порой годами в ожидании суда, а в тюрьме жестокий и подлый тюремный мир не делает никаких скидок на седины, былые заслуги, звания,
Смерть задержанного в ИВС – это ЧП. С надзирателей за допущенный суицид заключенных очень строго спрашивают, а сомнений в том, что Купреянов сам покончил с собой, быть не могло, ведь невозможно порезать человеку вены так, чтобы тот ничего не заметил и спокойно истек кровью, даже если крепко спал, к тому же эксперты-криминалисты дали заключение, что на бритвенном лезвии, которым были нанесены оказавшиеся смертельными порезы, остались отпечатки большого и указательного пальцев самоубийцы.
Трое сокамерников Купреянова – задержанный за получение взятки гаишник, милиционер ППС, ограбивший на улице подвыпившего подростка, и двадцатилетний «мажор», сбивший на своем «бумере» насмерть двух прохожих (попавший в ментовскую камеру, очевидно, за отдельную плату), в один голос утверждали, что ничего не видели и не слышали, потому как проспали мертвым сном от отбоя до подъема. То, что они действительно спали в ту ночь, как убитые, подтвердилось их анализами крови, которые у них пришлось взять после того, как судмедэксперты нашли в крови Купреянова клофелин – лечебный препарат, оказывающий анальгезирующий (болеутоляющий) и выраженный седативный (успокаивающий) эффект, вызывающий сонливость. При употреблении клофелина в больших дозах или в смеси с алкоголем, что категорически запрещается, так как возможно опасное для здоровья значительное снижение артериального давления, этот препарат вызывает помутнение сознания с потерей памяти и потому часто применяется в криминальных целях. Лекарство это общедоступное, и преступники обычно используют его для ограбления попутчиков в поездах или случайных собутыльников. Особой популярностью этот недорогой препарат пользуется у путан – «клофелинщицы» незаметно подсыпают снявшему их мужчине клофелин в напиток, и завершается сеанс платной любви изъятием содержимого кошелька уснувшего клиента.
Объяснение того факта, что клофелин оказался в крови у всех, кто находился с задержанным Купреяновым в одной камере, у старшего следователя городской прокуратуры Ползучева было одно: Павел Купреянов сам усыпил сокамерников, чтобы никто не смог ему помешать свести счеты с жизнью. По мнению Ползучева, это самоубийство было прямым доказательством причастности покончившего с собой подозреваемого к заказному убийству Баранникова. Мол, отставной майор милиции Купреянов, осознавая, что за столь тяжкое преступление, как убийство по найму, совершенное по предварительному сговору организованной группой, его могли приговорить к пожизненному лишению свободы, сам вынес себе приговор.
Установить же конкретно чью-то вину за произошедшее ЧП не удалось, поэтому за суицид в ИВС начальник УВД уволил всю дежурную смену. Следователю Ползучеву такие форс-мажорные обстоятельства были на руку – на мертвого Купреянова теперь можно было навесить все что угодно, что «важняк» и сделал. А именно, добавил в протокол допроса страницу с якобы признанием Купреянова в том, что по заданию Черкасова он со своим коллегой детективом Ереминым следил за Баранниковым с целью навести на него киллера. Подделать незамысловатую роспись Купреянова в протоколе, в котором тот собственноручно подписал каждую страницу, не составило большого труда – сличать его подписи никто не будет, так что особо можно и не стараться. Осталось только задержать Черкасова, что было делом времени, и предъявить ему обвинение в организации заказного убийства владельца вещевого рынка. Что касается заказчика этого преступления, то тут и искать никого не надо было – Римма Кузьменко фигурировала в деле как заказчик слежки за Баранниковым, завершившейся его убийством, стало быть, она и заказала это убийство. В связи же с ее смертью уголовное дело в отношении ее не могло быть возбуждено, поскольку согласно требованиям УПК смерть подозреваемого или обвиняемого являлась основанием для отказа в его возбуждении.
«Все гениальное просто!» – усмехнулся Ползучев, подшивая сфабрикованный протокол допроса в дело.
Случаи самоубийства в тюрьме очень впечатляют заключенных, ведь многих, кто в первый раз оказался за решеткой, посещала коварная мысль о суициде. Тюрьма – это крах всех планов и надежд, это зона безысходной тоски, и выжить здесь тяжелее, чем умереть. Самоубийство арестанта, не выдержавшего уготованных ему испытаний, тревожно воспринимается его собратьями по несчастью. Все тюремные самоубийства имеют налет мистики – будто дьявол толкнул человека на роковой шаг, и зачерствелые души зеков будоражат подобные случаи. Смерть – это абсолютная категория, перед ликом которой все равны, и придет эта старуха с косой ко всем без исключения.
То, что бывший майор милиции Купреянов, содержавшийся в ИВС по подозрению в заказном убийстве Баранникова, покончил с собой, вскрыв себе вены, в тот же день стало известно и в СИЗО. Арестанты отнеслись к самоубийству бывшего мента с нескрываемым злорадством, что было объяснимо – в основном здесь сидели те, кто подписал «сознанку», не выдержав пыток. Такие методы дознания любви к ментам, понятное дело, не добавляли.
Для арестованного по тому же делу Игоря Еремина известие о самоубийстве коллеги было как гром среди ясного неба, которое он теперь видел только в клеточку во время коротких прогулок по тюремному дворику – бетонному мешку с двойной решеткой вместо крыши. Первая мысль была, что Пашу убили, потому как не из-за чего ему было сводить счеты с жизнью. Сокамерники же Еремина, среди которых были весьма колоритные особи (чего только стоил особо опасный рецидивист по кличке Гвоздь, полжизни проведший за решеткой), с которыми он поделился своими сомнениями, в убийство его «подельника» не верили.
– Да сам он вскрылся, – убеждал его Гвоздь. – Если б твоего ментовского кореша заказали, кровищу разводить не стали бы, а по-тихому петлю ему на шею накинули бы, за ноги чуток придержали, чтоб не дергался, и поди докажи потом, что он не сам в петлю полез, – со знанием дела заметил он.
– Может быть, может быть… – думая о своем, протянул Игорь.
Если Купреянов таки сам наложил на себя руки, единственное объяснение напрашивалось одно – он действительно имел какое-то отношение к инкриминируемому им заказному убийству. Игорь кадр за кадром мысленно прокрутил события того дня, однако ничего подозрительного в поведении своего напарника не припомнил. Купреянов за пару минут до снайперского выстрела попросил его включить видеокамеру, но особо не настаивал. Естественной выглядела и его инициатива задержать киллера по горячим следам. Только вот руководил им в тот момент профессиональный азарт или умысел отвлечь на себя внимание, чтобы дать возможность уйти снайперу незамеченным, однозначного ответа на этот вопрос у Игоря не было. После самоубийства Купреянова ничего нельзя было исключать. По сути, Игорь знал о нем только то, что до того, как стать частным сыщиком, Павел работал в уголовном розыске, а значит, по долгу службы имел дело с преступным миром, и кто знает, только ли служебными были эти дела?
Как журналист, специализировавшийся на криминальной тематике, в своих публикациях он разоблачал оборотней в погонах и судейских мантиях. И у него не было сомнений в том, что любой мент, прокурор или судья – хоть раз в жизни, да брал взятки, а значит, совершал должностное преступление, потому он не стал бы сейчас ручаться ни за бывшего майора Купреянова, ни за подполковника милиции в отставке Черкасова. Игорю не хотелось верить в то, что они «оборотни», но у каждого своя цена, а за убийство владельца рынка «Южный» им могли предложить такую сумму, что бывшие менты, видимо, не смогли от такого предложения отказаться.
Вечером арестанта Еремина вызвали «без вещей на выход» и отвели в следственный кабинет СИЗО, в котором его ожидал следователь прокуратуры Ползучев. «Важняк» был на удивление вежлив и участлив. Заботливо интересовался здоровьем своего подследственного, нет ли у него каких-либо претензий к условиям содержания?
Памятуя главную арестантскую заповедь «Не верь! Не бойся! Не проси!» (будешь должен), Игорь жаловаться следователю на условия содержания не стал. Сидел он в «тройнике», камере усиленной изоляции для особо опасных подследственных, рассчитанной на трех арестантов. В их «тройнике», правда, было установлено шесть нар и такое же количество сидельцев. Старожилы говорили, что в «тройник» могут набить до десяти арестантов, и все же это было лучше, чем сидеть в общей «хате», где в немыслимой духоте и испарениях немытых тел томилось несколько десятков человек, которым из-за нехватки свободных нар приходилось спать по очереди. «Тройники», в сравнении с «общими», можно было считать номерами люкс, и Игорю грех было жаловаться, что он попал в такую «хату». Здесь он открыл для себя тюремную закономерность – чем круче статья, тем интереснее компания. За тупой гоп-стоп попадешь в «общую» и будешь париться в обществе дебильных отморозков и конченых наркош, с которыми поговорить не о чем. Заехав же по особо тяжелым статьям, предусматривающим от «червонца» до пожизненного, можно быть уверенным, что скучно с таким контингентом в «хате» не будет.