Дело о пеликанах
Шрифт:
— Ха! Я говорил тебе об этом. Ты забыла, милая, что я гений конституционного права и я с самого начала знал, что Розенберг и Джейнсен не имели ничего общего, кроме черных мантий и угроз. Нацисты, арийцы, или клановцы, или мафия, или какая-то другая группа убили их потому, что Розенберг — это был Розенберг, а Джейнсен был просто легкой добычей и в некотором смысле смущал их своим поведением.
— Так что же ты не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своим открытием? Я уверена, что они сидят и ждут на телефоне.
— Не сердись. Извини меня. Пожалуйста, прости.
— Ты осел, Томас.
— Да, но
— Я не знаю.
— Мы уже можем лечь в постель? Ты обещала.
— Посмотрим.
Каллаган поставил свой стакан на стол и набросился на нее.
— Хорошо, детка. Я прочту твое изложение дела. А затем мы поговорим об этом. Но сейчас я плохо соображаю, и так будет до тех пор, пока ты не возьмешь мою слабую и трепетную руку в свою и не отведешь меня в свою постель.
— Забудь об этом изложении.
— К черту его, Дарби, пожалуйста.
Она обняла его за шею и притянула к себе. Они слились в долгом и крепком, почти неистовом поцелуе.
Глава 11
Полицейский нажал на кнопку рядом с именем Грэя Грантэма и не отпускал ее двадцать секунд. Затем сделал короткую паузу. Затем еще двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд. Ему было смешно, потому что Грантэм был совой и спал, вероятно, не больше трех или четырех часов, а тут этот бесконечный звонок, эхом отдающийся в его прихожей. Он нажал опять и посмотрел на свою патрульную машину, в нарушение правил оставленную на тротуаре под уличным фонарем. Воскресный день только начинался, и улица была пуста. Двадцать секунд. Пауза. Двадцать секунд.
В переговорном устройстве раздался хриплый голос:
— Кто там?
— Полиция! — ответил коп, который был негром и ради смеха подчеркивал это своим произношением.
— Что вам надо? — требовательно спросил Грантэм.
— Может быть, у меня ордер. — Коп едва сдерживал смех.
Голос у Грантэма смягчился и зазвучал почти жалобно.
— Это Клив?
— Да.
— Который час, Клив?
— Почти пять тридцать.
— Должно быть, что-нибудь горяченькое?
— Не знаю. Сержант не сказал. Он велел только разбудить тебя, потому что хочет поговорить.
— Почему ему всегда хочется говорить до рассвета?
— Глупый вопрос, Грантэм.
Последовало недолгое молчание.
— Да, наверное. Я полагаю, он хочет поговорить прямо сейчас?
— Нет, у тебя есть тридцать минут. Он велел быть там в шесть часов.
— Где?
— На Восемнадцатой улице, возле стадиона «Тринидад», есть маленькое кафе. Оно незаметное и безопасное. Сержант любит его.
— Где он откапывает такие места?
— Знаешь, для репортера ты задаешь слишком глупые вопросы. Называется это место «У Гленды», и я советую тебе отправляться туда, иначе ты опоздаешь.
— Ты будешь там?
— Я заскочу, чтобы убедиться, что с вами все в порядке.
— Мне показалось, ты сказал, что там безопасно.
— Безопасно для той части города. Ты сможешь найти это место?
— Да. Я буду там так скоро, как только смогу.
— Желаю удачи, Грантэм.
Сержант был старый, очень черный и с седыми космами, которые торчали у него в разные стороны. Он всегда носил темные солнечные очки и снимал их, только ложась спать, поэтому большинство тех, с кем он работал в западном крыле Белого дома, считали его полуслепым. Голову он держал набок и улыбался, как Рэй Чарлз. Иногда он натыкался на двери и столы, очищая пепельницы и вытирая пыль с мебели. Он ходил медленно и осторожно, как будто считая шаги. Работал усердно, всегда с улыбкой, всегда с готовностью перекинуться добрым словом с тем, кто был охоч до него. В большинстве случаев на него не обращали внимания или относились как к дружелюбному старому и убогому негру-уборщику.
Сержант же мог видеть даже сквозь стены. Его участком было западное крыло, где он производил уборку вот уже тридцать лет. Убирал и слушал, убирал и смотрел. Он прибирал у некоторых ужасно важных персон, которые зачастую были слишком заняты, чтобы следить за своими словами, особенно в присутствии старого и убогого сержанта. Он знал, чьи двери оставались открытыми и чьи стены были тонкими. Он мог исчезать в мгновение ока, а затем появляться там, где ужасно важные люди не могли его видеть. Большую часть информации он хранил при себе. Но время от времени он становился обладателем сочного куска информации, который мог быть сопоставлен с другими такими же, и сержант принимал решение, что она достойна огласки. Он был очень осторожен. До отставки оставалось три года, и он не хотел рисковать понапрасну.
Никто никогда не подозревал, что сержант тайно поставляет скандальные истории для прессы. В Белом доме всегда находилось достаточно крикунов, которые возводили вину друг на друга. Это было настоящее веселье. Сержант обычно имел беседу с Грантэмом из «Пост», потом с нетерпением ждал появления истории в прессе, а затем слушал вопли, когда летели головы.
Он был безупречным источником и встречался только с Грантэмом. Его сын Клив, полицейский, организовывал встречи, обычно в темное время и в незаметных местах. Сержант был в своих солнечных очках. Грантэм приходил в таких же, надев на голову шляпу или подходящее для этого случая кепи.
Клив обычно сидел с ними и наблюдал за толпой.
Грантэм появился в кафе «У Гленды» в шесть с минутами и прошел к задней кабинке. В заведении находились трое других посетителей. Сама Гленда жарила яичницу на гриле у кассового аппарата. Клив сел на стул так, чтобы видеть ее.
Они обменялись рукопожатием. Для Грантэма стояла приготовленная чашка кофе.
— Прошу прощения за опоздание, — сказал Грантэм.
— Ничего, приятель. Рад тебя видеть.
У сержанта был скрипучий голос, который было трудно понизить до шепота. Впрочем, никто их не слушал.
Грантэм отхлебнул кофе.
— Трудная неделя была в Белом доме?
— Можно сказать, да. Много волнений. Много событий.
— Неужели?
Грантэм не мог делать записи на таких встречах. «Это было бы слишком заметно», — сказал сержант еще тогда, когда определял основные правила их общения.
— Да. Президент и его ребята были обрадованы новостью о судье Розенберге. Она сделала их просто счастливыми.
— А как насчет судьи Джейнсена?
— Ну, как ты заметил, президент посетил похороны, но не выступил. Он планировал произнести траурную речь, но передумал, поскольку ему пришлось бы говорить хорошие слова о человеке, который был гомосексуалистом.