ДЕЛО О ЗАМОСКВОРЕЦКОМ УПЫРЕ
Шрифт:
— А кто такой цекубу? — спросил Сашка более для поддержания беседы, поскольку ему лично все эти жалобы на отсутствие света казались смешными. Люди больше боятся, когда свет включают, — значит, в квартале проводятся обыски и реквизиции.
— Цекубу? Центральная комиссия по улучшению быта ученых. — Арехин отложил газету, взглянул на большие напольные часы: — Приват-доцент Христофор Теодорович Пеев к этому времени обещал вернуться с похорон и ждать нас.
— Пеев? Это который сегодня был на поминках?
—
— Да я… С устатку…
— Пять минут на сборы, и едем к приват-доценту. Поговорить по душам. — Объяснения Сашки мало интересовали Арехина.
Поговорить Сашка был не против, только ведь опять говорить будет не он, он будет слушать. Весь день только слушать — утомительно. Когда ж бандитов ловить станем, убийцу этого?
Приват-доцент работал в небольшом госпитале на Каретной и жил тут же, во флигеле, в маленькой, но отдельной комнатке.
Встретил он Арехина с Сашкой без страха, даже с облегчением:
— Я, признаюсь, ждал вас раньше.
— Раньше? — Арехин достал из кармашка часы, золотые, с музычкой. — Но мы договаривались на девятнадцать тридцать, не так ли?
— Да-да, вы совершенно правы. Раньше — я подразумевал неделю назад, или месяц. Тогда бы и Лизавета, быть может, была бы жива.
— Кто ж вам мешал — поговорить?
— Всякие обстоятельства. Боязнь, прежде всего.
— Боязнь чего?
— Разве мало причин?
— Причину всегда найти можно, — согласился Арехин, — но если доцент не идет к МУСу, МУС идет к доценту. Вот и пришел. Сидит. Слушает.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Пеев.
— Я пока собираю факты, — ответил Арехин. — Собираю, взвешиваю, делаю выводы.
— Ая подозреваю, но… Впрочем, сначала я должен показать вам кое-что.
Пеев открыл книжный шкаф. Шкаф был поменьше, чем у Арехина, да и книгам отводилась только казовая, верхняя часть. Нижняя, закрытая, оказалась пустой. Не совсем пустой — там стояла коробка, дешевая картонка.
Пеев достал ее, переложил на стол, открыл. В ней были бумажные завертки, много, с дюжину. Пеев выбрал крайнюю, развернул.
Под бумагой оказался стеклянный сосуд, на шкалик, стекло толстое, крышка широкая, особенная, из-под нее капли не прольется.
А внутри склянки в прозрачной жидкости плавал глаз.
— Человеческий? — спросил Сашка.
— Вполне. — Приват-доцент по очереди освободил и другие склянки. В каждой плавало по одному глазу.
— Все это, — показал рукой на коробку приват-доцент, — я получил не сразу. Поштучно, так сказать.
— Сразу после убийств? — спросил Арехин.
— Нет, спустя неделю, а то и больше.
— Каким путем?
— Приносили посыльные, обычные уличные мальчишки. Ставили на крыльцо, звонили и убегали.
— А вы… — не договорив, Арехин вопросительно
— А я прятал их в шкаф. Наверное, мне стоило пойти в полицию.
— Полицию?
— Первую… посылку я получил в декабре 1916 года. Хотел сразу же в полицию, но меня отговорили. Да я и не упорствовал, признаюсь. У меня по-прежнему болгарское подданство. Сейчас это мало кого волнует, а тогда… Все-таки моя страна воевала против России. Еще неизвестно, стали бы искать преступника или схватили бы меня, и поминай, как звали.
6
Иностранцы любят украшать язык пословицами и поговорками, подумал Арехин.
— Значит, в полицию не пошли, — уточнил он очевидное.
— Не пошел, — подтвердил Пеев.
— А следующая посылка…
— У меня все записано. — И он протянул Арехину листок. Писалось в разное время, по мере прибытия даров, тому свидетельством были и разные чернила, карандашные записи, наконец, незначительные, но все-таки заметные различия почерка: пишущий волновался всегда, но волновался каждый раз по-другому.
Посылок было больше, чем убийств, известных уголовному сыску. Но те, о которых сыск все-таки знал, пожалуй, попали в список Пеева: тот получал страшные посылки от пяти до десяти дней спустя.
— Почему же убийца посылает их именно вам, Христофор Теодорович?
— Полагаю, этим он хочет меня наказать.
— За что?
— Я не знаю.
— Но догадываетесь?
Пеев замялся. Потом сказал:
— История, вообще-то, долгая…
— Ничего, вы рассказывайте. Даже роман Вальтера Скотта, если убрать страницы о красотах природы, можно пересказать довольно быстро.
— Я… Я — единственный ученик профессора Бахметьева. Вы о нем, конечно, слышали?
— Если вы имеете в виду Порфирия Ивановича Бахметьева, то слышал.
— Да, именно Порфирия Ивановича. Он преподавал у нас в Софийском университете. Студенты его боготворили, начальство недолюбливало: слишком уж необычные идеи выдвигал профессор. Среди них — теория анабиоза, состояния, при котором организм не стареет, а, напротив, омолаживается.
— Это как? — не выдержав, перебил тезка О.
— Сродни медведям, впадающим в зимнюю спячку, только спячка та куда глубже. Порфирий Иванович считал, что шестидесятилетний человек может уснуть лет на сто и проснуться, биологически соответствуя сорокалетнему возрасту, если не моложе.
— Вот так прямо взять и уснуть? — не поверил Сашка.
— Сон этот — холодный. При отрицательной температуре. Минус пятьдесят по Реомюру. Разумеется, если человека просто взять да и заморозить, он умрет: вода превратится в лед и безнадежно разрушит структуру любой ткани. Но определенные субстанции, вырабатываемые организмом, переводят воду в переохлажденное состояние. Ее температура отрицательная, а она, вода, все равно жидкая.