Дело огня

Киото, 1-й год эры Гэндзи (1864), конец пятого месяца

Долгими зимними вечерами хорошо собираться всей семьей — или тем, что семью заменяет — вокруг очага-ирори [3] , пить подогретое сакэ и рассказывать истории о лисах-оборотнях, длинноносых тэнгу [4] и бродячих мертвецах. Но день был еще слишком молод, чтобы считаться вечером, жара стояла такая, что сама мысль об ирори вызывала ужас, а людям, собравшимся в кружок над картой Столицы, уж никак не подобало рассказывать о ком-то страшные истории. Потому что уже несколько

месяцев как к обычному набору ночных пугал добавилась новая разновидность — «мибу-ро» [5] . И были Волки Мибу куда страшнее рокуро-куби [6] , тэнгу или покойников, потому что этих покойников еще поди найди, а вот людей в накидках цвета асаги с белым узором «горная стежка» — точь в точь с гравюр о Сорока семи ронинах [7] — встретить было куда как просто. А уж встретив, особенно ночью, очень трудно разойтись.

Правда, сейчас страшные волки из Мибу не имели при себе ни накидок, ни оружия и занимались чем-то на первый взгляд несерьезным — расставляли по карте Столицы фишки для игры в го.

Сидящий на энгаве [8] юноша едва ли старше двадцати лет, которому не нашлось места у карты, достал из-за пазухи темно-рыжий комок меха размером в две ладони и положил рядом с собой на теплые доски. Мех зашевелился, в нем обнаружились розовый нос и черные круглые глаза. Рядом на доски легла толстая рыжая морковка длиною со зверька. Из шерсти показались лапки с розовыми пальчиками, грызун уцепился за угощение — и захрустел. Юноша улыбнулся — повадки диковинной твари, привезенной откуда-то из-за моря, его забавляли.

Крепко сбитый парняга в спущенном до пояса кимоно с омерзением отвернулся от карты и растянулся у самого выхода на энгаву. Выглядел он как притащенный для допроса бандит, а на самом деле был командиром десятой десятки.

— Одно ясно: патрулированием не поможешь. Даже с городским ополчением нас слишком мало. Что за говно!

Грубая речь выдавала в нем уроженца провинции Иё, притом из самых низов общества — каковым, собственно, и был Харада Саноскэ [9] . На его ругательства уже привыкли не обращать внимания, а с оценкой положения нельзя было не согласиться.

Красные и белые камешки на карте молча водили хороводы вдоль реки, по окраинам и в центре, и в кварталах, где во внутренних двориках домов растут сливовые деревья, а в маленьких бассейнах плавают серебряные рыбки, и в кварталах, где в домах не найти ни единой расписной ширмы, а бумага на створках сёдзи захватана грязными руками и много раз заклеена. Пожары и убийства.

— Связь, — проговорил, постучав веером по карте, подтянутый самурай с аккуратно выбритым лбом и безупречно уложенными волосами. Он сидел прямо, сторонний человек сказал бы — «словно доску к спине привязал». Его друзья, сидящие рядом, знали, что так оно и есть: еще весной Яманами Кэйскэ [10] во время погони за злоумышленником упал с темной лестницы, сильно повредил спину и в самом деле приматывал иногда доску под кимоно. — Я не вижу связи между этими преступлениями, Сайто [11] . Поджог лавки, уличный грабеж, убийство гулящей девицы — и бродячий монах… Лавку поджег приказчик, чтобы скрыть растрату, грабеж —

он и есть грабеж, девицу зарезал ревнивый любовник. Какой смысл убивать бродячего монаха? Да еще и подбрасывать его в резиденцию князя Мацудайра [12] ?

— Между грабежом, поджогом и убийством монаха связи и в самом деле нет, — отозвался худой длинный парень со слегка оттопыренными ушами. — Но вот тут, — он показал пальцем на северный конец города, — и вот тут, — палец уперся в западную окраину, — я вижу нечто сходное.

Яманами покосился на сидящего по правую руку бледноватого юношу с длинным свитком-списком в руках. Тот поспешно сверился с бумагой и растерянно пожал плечами.

— Танцовщица повесилась. А в Кацурагаве нашли утопленника. Торговец, без особых долгов и врагов.

— Вот именно, — Яманами снова повел по карте веером. — Где связь, Сайто?

— Как и в убийстве монаха, — отчетливо и медленно проговорил Сайто, — в этих убийствах, на первый взгляд, нет никакого смысла.

— Монаха убили мятежники, — уверенно возразил сидящий напротив Сайто невысокий крепыш. Как и большинство плотных людей, он обильно потел, и веер использовал сугубо по назначению, причем махал им так, что у юноши со списком развевались выбившиеся из прически прядки. — А труп подкинули в храм Западного Сияния ради очередной пакости. Голову человеку отрезать и под двери подбросить — какой в этом смысл, например?

— Устрашение, Синпати, — мгновенно отозвался Сайто. — Показать, что даже царедворец не в безопасности, что сам страж сёгуна может стать жертвой. А какой смысл убивать безвестного монаха и подбрасывать тело в заброшенную выгребную яму, о которой и не помнил никто, пока труп не засмердел?

— Да эти мятежники со своими же головами не в ладу! — отмахнулся Нагакура Синпати [13] , командир второй десятки. — Кого могут, того и режут, куда могут, туда и подбрасывают! Где поели, там и нагадят!

Нагакура на таких советах всегда был голосом повседневного житейского здравого смысла. Действительно, убийства в столице последних лет стали делом обычным. Сторонники сёгуна, сторонники императора, жертвы случайных стычек между бродячими ронинами, просто люди, подвернувшиеся кому-то не вовремя — и вот уже труп находят в самой резиденции Хранителя столицы, князя Мацудайра Катамори. Конечно, люди князя тоже кинулись расследовать дело — но в столице они недавно, город и людей знают плохо, а главное — руководствуются все тем же здравым смыслом, что и Нагакура, и валят все на мятежников.

— Сусуму, — заговорил молчавший до сих пор человек. — А есть ли какая-то возможность узнать, где и когда господа рыцари возрождения [14] в очередной раз начнут кроить мир? Кто-то у них вообще знает об этом заранее? Или, — голос этого человека и так был глуховатым и монотонным, а теперь потерял всякие остатки интонации, — они действуют по наитию?

Поскольку говоривший замещал сейчас командира отряда, одет он был так же формально, как и Яманами, но, в отличие от того, сидел, скрестив ноги, и самурайской прически-сакаяки не носил. Кто-то из рыцарей возрождения мог бы по такому случаю принять Хидзикату Тосидзо [15] за своего — ошибка роковая, ценой в жизнь. Нет, идеи императорского возрождения Хидзикате были где-то близки: нечего краснолицым варварам делать на земле Ямато, решительно нечего. Но вот способы проведения этих идей в жизнь крестьянскому сыну Тосидзо были противны. Потому и не носился он по Столице с мечом наперевес и воплями «власть императору, варваров прочь!», а служил сёгуну и гонял тех, кто носится.

Если Хидзикату без форменной накидки можно было с первого взгляда принять за рыцаря возрождения, Хараду — за бандита, то Ямадзаки Сусуму [16] выглядел как уличный коробейник. Даже сейчас он носил конопляную куртку и серые момохики [17] — одежду городской бедноты. В его ровном голосе звучал кансайский акцент — в общем, начальник разведки отряда был коренным жителем Столицы, и знал такие вещи, которых кантосцу, заведомой «сёгунской собаке», никогда бы не рассказали.