Дело огня

Александр Ян

Он взял следующий лист бумаги, прищурился… Левая рука механически охлопывала стол в поисках портсигара.

Внезапная — и насильственная, не забудем, насильственная — смерть Окубо Тосимити [73] , министра внутренних дел, наступившая вчера вечером от критического переизбытка стали в досточтимом организме, вызвала бумажный шторм, который и сам по себе мог бы парализовать правительство. И парализовал. А времени оставалось мало. «Безнадежные дураки. Они думают, что если они будут сидеть тихо и действовать по процедуре, все обойдется. Ха. Окубо мертв, и мы остались с теми же некомпетентными олухами, которые похоронили предыдущий режим. Те, кто убил министра, не упустят такого шанса. О нет, не затем они его создавали».

73

Окубо Тосимити (1830–1878) — один из лидеров Реставрации Мэйдзи, впоследствии — министр финансов и автор земельной реформы 1872–1881 гг., а также автор указа о запрещении ношения мечей и отмены официального деления на сословия. Затем — министр внутренних дел. 14 мая 1878 г. Окубо был убит — официально шестью самураями из Сацума, мстившими за Сайго Такамори (см.)

— Ты знаешь, — сказал он вслух, — что мне это напоминает? Убийство Сакамото Рёмы. Помнишь, осенью шестьдесят седьмого, как раз перед тем, как война началась всерьез? То самое, в котором обвиняли меня. Я всегда думал, что это был кто-то из своих, из рыцарей возрождения. Кто-то, кому очень не нравилось, что стороны почти пришли к соглашению, и кто хотел гражданской войны. Кому казалась неубедительной победа, полученная без боя. У меня не получилось спросить у Сайго, так может, сейчас удастся выяснить… если дыхания хватит.

Тот, к кому он обращался, промолчал. Как обычно. Просто сидел себе на заморском же, только несколько попроще, стуле — темный охотничий костюм, цепочка от часов, шейный платок; намек на улыбку завис в уголке рта. На правом рукаве — морщинка, там, где фотографию погнули. Хотя если бы человек ответил, полицейский инспектор не удивился бы.

— Если я уцелею и в этот раз, через год я буду старше тебя. Очень непривычное чувство, фукутё. Я сейчас много старше Окиты, но я всегда был старше Окиты. А вот ты… Я никогда не думал, что доживу до твоих лет…

Лето ломится в окно, но там, где оно раньше бы просочилось сквозь бумагу, оно встречается с прозрачным европейским стеклом и отступает, только через открытую форточку слышен стук тамадама [74] и считалка:

Я из ветра и огня — Ты пропустишь меня? Я из стали и стекла — У меня два крыла. Лед, костер, бумажный дым — стукну — будешь моим!

Огонь ушел — тепло, свет, яркое текучее пламя — Харада, Окита, командир… Огонь ушел, а лед — нет. Он не горит, лед, не поглощает себя. В самом худшем случае — тает, становится водой, уходит тонкими струйками и ждет нового случая обрести форму — и невнимательный противник налетает на стену там, где никак не рассчитывал ее найти.

74

Тамадама — детская игрушка: похожая на молоток крестовина, к которой привязан просверленный шарик. Смысл игры в том, чтобы броском насаживать шарик на острые концы крестовины или укладывать на обушок в ритме считалочки.

Итак, кто же тот убийца и кем послан? Кому выгодно, чтобы правительство месяц или два, а то и дольше, билось, как рыба, вытащенная из пруда? И зачем? Уж не затем ли, чтобы ухватить рыбу за жабры? Но что ни говори о тех, кто остался после смерти Окубо, — их много, они государство, эта рыба слишком велика, чтобы ловить ее в одиночку. Значит, и противников тоже много. Один человек может не оставить следов, полицейский это хорошо знал, сам не так уж давно был таким одиночкой. Два его бывших имени до сих пор оставались в верхушке розыскного списка — одно в первой десятке, второе чуть пониже. Да, можно не оставлять следов, можно бить по стыкам, по уязвимым местам, по людям, которые образуют связи. И раскачать лодку. Но вот перевернуть ее у одиночки не получится. А если не один, если много людей занимаются тайным делом, то по воде неизбежно пойдут круги… а по поверхности воды бежит-скользит водомерка — и чувствует, как прогибается под ней только что безмятежная гладь пруда.

Рапорты, отчеты, списки — корзины и ведра бумаги. Старый броненосец времен американской внутренней войны, купленный в Шанхае неизвестно кем — и пропавший из виду. Там же, на материке, по всему южному побережью идут войны между опиумными бандами — кто-то новый и очень жестокий выдвинулся на материк и кланы опрокидываются друг на друга, как дома во время легкого толчка…

Этот кто-то использует японцев. Само по себе это естественно — очень уж много людей за годы смуты привыкло к войне и не знает, куда себя деть… но опиум — это деньги, очень большие деньги — и эти деньги тоже нигде не появились. Ни в Китае, ни на островах. Нигде.

А деньги таковы, что на них можно снарядить небольшую армию.

Двенадцать лет назад одна торговая компания за сто тысяч рё купила на материке семь с половиной тысяч ружей и три старых пушки. А кончилось это дело тем, что ополчение со всей страны не смогло одолеть одну мятежную провинцию [75] . Нынешние ружья — например, вот эти, покинувшие один шанхайский склад в неизвестном направлении, — будут получше тех, прежних. Осведомитель считал, что стрелковых единиц там от трех до пяти тысяч, — а точнее выяснить не успел, его нашли в доках со вспоротым животом и отрезанным языком… Допустим, кто-то собрал вместе военный корабль, ружья, пушки и людей. Что он будет делать с ними — и долго ли еще до этого самого сбора, который будет уже невозможно скрыть?

75

Имеется в виду созданная Рёмой компания «Кайэнтай» и провинция Тёсю, откуда начался мятеж против сёгуната.

Что он будет делать… в стране много недовольных — и со стороны побежденных, и особенно со стороны победителей — те, у кого не сбылись мечты об идеальном государстве. Мятеж в Сацуме этих недовольных проредил слегка, смерть Сайго Такамори оставила их без вождя, но если фитиль и вытащили, то сама бочка с порохом все еще стоит в подвале, пусть пороха там и осталось едва на треть. Если этот кто-то хочет просто мести, взрыва ему будет достаточно.

Вряд ли эти люди собирают свою армию в Токио. Сейчас здесь все настороже. Полиция усилена, сети вытащат столько воров и грабителей, сколько обычно ловят за полгода. Но новая столица стоит на заливе. А что такое корабельная артиллерия, все уже прекрасно знают. Вот с тех пор, как Такасуги Синсаку с моря взял Хаги, так и знают. Три корабля потребовалось на укрепленный город. А в Токио и укреплений-то нет. Одной паники от появления такого корабля хватит, чтобы окончательно дезорганизовать действия правительства.

Столицу можно взять. А вот страну — никак. Слишком многие люди заинтересованы в новом порядке. Крестьяне получили землю, налоги уменьшились где вдвое, а где и втрое. Да, бумажные деньги мало стоят, да, многим бывшим самураям некуда себя девать, да, промышленность развивается недостаточно быстро, чтобы поглотить рабочие руки, да… но это все на поверхности. Недовольные шумят — и их видно. Те, кто доволен, — молчат. Но стоит произойти чему-то, что всерьез поставит их положение под угрозу… Нужно быть очень большим дураком, чтобы за какие-то восемь лет забыть, что такое вооруженный крестьянин. И что происходит при встрече хоть сколько-нибудь обученной группы таких крестьян с самурайским ополчением.

— А мне, — сказал полицейский вслух, обращаясь к фотографии, — почему-то не кажется, что наш кто-то — дурак. И значит это, что, скорее всего, готовится не мятеж, а переворот. Это кто-то изнутри правительства. Или очень близко. Самая работа для меня, ты не находишь?

Человек на фотографии чуть-чуть улыбнулся. Игра света, случайный блик на стекле.

Вот. Еще один запрос и… Что-то еще беспокоило, мешало. Полицейский положил кисточку на подставку, закрыл глаза. Фыркнул. Ощущение неудобства не имело отношения к делу. Просто, уходя вчера из управления, он поймал взгляд своего начальника.