Дело привидений "Титаника"
Шрифт:
Все эти мысли появились у меня там, пока я стоял, как столб, посреди палубы, а меня все обходили с разных сторон. Теперь мне кажется, что мысли текли медленно, спокойно... Вывел меня из этого транса другой стюард. Он вернул меня в действительность, сказав:
— Сэр, вам следует надеть нагрудник.
Действительность становилась всё более трагичной. Расчехляли шлюпки. Лица у всех были нервные.
Я, однако, был в полной власти прошлого. Оно, это прошлое, минуло только что, и я с ужасом сознавал, что мог бы ухватить его, остановить. Но теперь —
Пообещав стюарду выполнить правило, я повернулся и опять, совершенно не торопясь, двинулся в сторону кормы. Я теперь знал, что никого уже не найду, и все больше оттягивал момент... как бы это сказать?.. последнего свидетельства — и невольно замедлял шаг.
Я глупо постоял там, на углу. Кто-то крикнул мне сверху... не помню что. Я посмотрел сначала вниз, на совершенно черную и вязкую на вид воду, а потом посмотрел назад, за корму, в такую же черную, уходящую в прошлое тьму. Я все пытался уложить в своем сознании образ, картину... и свыкнуться с ней... картину того, что отец теперь там, вместе с айсбергом, погребен в глубине...
И, наконец, я пришел в себя. Вернее, я весь превратился в целенаправленное действие, что было для меня гораздо привычнее всяких трансов и растерянного брожения мысли.
Я устремился оттуда. Я был теперь движим одним порывом: убить, уничтожить этого мерзавца. Не помню, чтобы у меня в те минуты появилась хоть одна мысль об аварии и о собственном спасении.
Я спустился по трапу и, как воплощенный дух мести, двинулся по коридору. Стюарды все еще ходили тут, вежливо стуча в двери и вызывая пассажиров, которые до сих пор верили в непотопляемость судна.
Я шел, помню, так легко, будто ветер подталкивал меня в спину. Теперь я догадываюсь, что шел уже под уклон корабля, бравшего направление в бездну.
Так вот, стюарды стучали. Я тоже собирался постучать — как в сказках стучится в двери Смерть...
И вдруг, обернувшись, я увидел его. Он торопился следом. Он двигался с такой же решимостью и нес на плече девочку, мою сестренку, единственного родного мне человечка на этом корабле. Я вдруг понял, что он озабочен ее спасением и что она послушается теперь лишь его одного... На миг я опять замер в растерянности. Я даже уступил ему дорогу. Не нападать же на него тут, в самом деле... Он протиснулся мимо меня с извинениями, удалился и вошел в каюту отца.
Мне снова напомнили о нагруднике, и тогда я, кстати, немного позаботился о себе: зашел в свою каюту, укрепил, как требовалось, нагрудник, распихал по карманам какие-то мелочи, показавшиеся мне дорогими... И поспешил наружу. Теперь мне оставалось подстеречь его, как подстерегает волк кабана.
Я увидел, как он выводил их обеих из каюты отца. Она была совсем не такой, как в первые дни плавания, и не такой, как была недавно... Она двигалась, как сомнамбула, с широко раскрытыми глазами и что-то все время шептала. Мне подумалось, что она шепчет молитву. Девочка, конечно, мало что понимала, только все время поднимала голову и пыталась заглянуть матери в лицо...
Я видел, как он бережно усаживал их в шлюпку. Его можно было уважать за спокойную решимость. Кто-то из команды пытался его задержать, предупреждая, что мужчинам уже запрещено садиться в шлюпки. Он бесцеремонно отстранил этого человека в сторону, сказав ему по-английски:
— Вы что не видите, что я не пассажир, а грузчик.
Потом, когда он уже помогал ей перейти через поручни борта, я услышал ее голос, такой же сомнамбулически холодный. Она сказала ему довольно громко:
— Это наказание Божье.
Он как будто пропустил ее слова мимо ушей, спокойно отошел назад и, помахав рукой, прокричал вполголоса:
— Я сделал для вас все, что мог!
Наблюдая за ним, я стоял в гуще толпы, словно прячась, как хищник, в кустах. Когда шлюпка стала опускаться и мать с дочкой пропали из виду, я почувствовал, что вот-вот вся энергия мести вырвется из меня...
Он прошел через толпу и с очень сосредоточенным видом направился куда-то — и тут я налетел на него, схватил за лацканы пальто и изо всех сил ткнул в ближайшую стену.
Я заскрипел зубами от злобы. Я крикнул ему прямо в лицо:
— Мерзавец! Ты убил моего отца! Я удавлю тебя!
Он не удивился, не испугался, а только схватил меня за руки и стал отдирать от себя. Его глаза горели холодным, электрическим огнем. Он был очень силен, стал мотать меня из стороны в сторону, сжав губы и не издавая ни звука. Так мы и топтались позади всех. То я его дерну, то — он меня. Нагрудники мешали нам, и уж выглядели мы потешно, как два коверных клоуна, затеявших дурацкую потасовку...
Старший офицер, который командовал посадкой на шлюпки, заметил нашу возню, подскочил с вытаращенными глазами и стал размахивать у нас перед физиономиями своим револьвером. Я не могу передать всех его проклятий. Он изрыгал залпами самые крепкие морские ругательства. Краткое содержание его спича было примерно таковым:
— Блохастые русские медведи! Перепились, твари паршивые! Вышибу мозги обоим!
Нас растащили в стороны. Как всегда, постарались умелые и предупредительные стюарды.
Офицер процедил сквозь зубы: «Русские!», сплюнул и пошел заниматься более важными делами.
Сделав вид, что остыл и опомнился, я не нашел ничего лучшего, как спуститься вниз, в каюту отца.
Там еще оставались его вещи. У меня сжалось сердце. Теперь я осознал, что брать на память нечего, бесполезно... и моя смерть, возможно, очень близка... что корабль действительно тонет и шлюпок не хватает на всех. Не помню страха. Было только очень больно на душе, досадно. Стало нестерпимо жалко и отца, и мать. Мне стала невыносима эта несправедливость, эта отвратительная, издевательская циничность судьбы. За что мы все — мой отец, я, моя мать — за что мы все так расплачивались? За что нас всех так раскидало?