Демидовы
Шрифт:
Дворецкий сухими ручками сгреб рубли, но не уходил.
Акинфий не садился, топтался, сопел и с нетерпением поглядывал на дверь в дальние покои, в которых, по его догадке, пребывала государыня.
Наконец, к изумлению дворецкого, из внутренних покоев вышла бойкая фрейлина и, сделав перед Демидовым реверанс, пригласила:
— Пожалуйте! Их императорское величество просят…
Демидов, стуча каблуками, твердым шагом ринулся в спальню.
Анна Иоанновна сидела облаченной и тревожно смотрела на заводчика:
— Что случилось, Никитич? Ты ни свет
Демидов упал перед царицей на колени:
— Не могу утерпеть, государыня-матушка, от радости. Людишки мои нежданно-негаданно в Сибири у Колывань-озера открыли серебряную руду. Бью челом и прошу вас, милостивая матушка, принять открытое… Не худое серебришко!
Лицо царицы построжало, она укоризненно покачала головой:
— Ой, хитришь ты, Никитич, перед своей государыней! По глазам твоим вижу.
— Что ты, государыня-матушка, чистосердечно мыслю государству прибыль принесть!
Тяжело дыша, Анна Иоанновна встала, взяла Акинфия за плечо, подняла:
— Вижу, насквозь вижу тебя, Никитич. Но за расторопность и хватку твою щажу тебя…
Демидов приложился к руке царицы. Она немного подумала и, как бы вспомнив что-то, торжественным тоном сказала:
— Жалую тебе, Никитич, то, о чем просишь. Пойди благодари герцога Эрнеста, хвалит больно тебя.
Царица еще раз поднесла к губам Демидова руку и, осчастливив его вялой улыбкой, удалилась в другой покой. Неизвестно откуда вынырнула большеглазая фрейлина, схватила Акинфия за руку:
— Теперь вам надо уходить: аудиенция окончена.
Она провела Демидова в приемную.
— Уф-ф! — шумно вздохнула она. — Какой вы неловкий!
Акинфий встрепенулся.
— То верно, — неловкий, зато силен. Вот!
Он согнул свою руку. И тут совершенно неожиданно для него приключился большой конфуз: рукав бархатного наряда не выдержал, лопнул по швам.
— Медведь! — восторженно заблестели глаза девушки.
Акинфий покраснел, растерялся. Из покоев по паркету раздались гулкие шаги. Фрейлина толкнула Акинфия в плечо.
— Уходите скорей, нас могут заметить. Ну!
Демидов, придерживая лопнувший рукав, быстро и ловко юркнул к выходу.
Спустя три часа Акинфий Никитич ходил по обширным покоям; батя строил их широко и привольно. В покоях стояла прохлада, в углах выступила изморозь: печи топились редко. Хозяин не любил тепла. «От него тело млеет и душа коробится», — жаловался он на жарко натопленные печи. На сердце Акинфия было покойно и радостно. Он сделал большой кукиш и тыкал кому-то невидимому:
— На-кось, крапивное семя, выкуси!
Спустя два дня из гаванского кабачка вышел саксонец Трегер, и больше никто его никогда не видел. Так и не дождались его на гамбургском корабле.
Мосолов доложил хозяину:
— Который день мы ходили за ним, так и не видели; исчез человек со свету…
Акинфий по глазам холопа угадал, что его невысказанный приказ выполнен сурово и неукоснительно.
…В самый разгар весны, в мае 1737 года, Акинфий Демидов вернулся на Урал. Прибыл он на струге и на Утке-пристани неожиданно встретил своего врага Татищева. Каждая жилочка на лице Акинфия затрепетала от восторга и звериного ликования. Четыре работных бережно несли носилки, на которых лежал исхудалый, больной Василий Никитич.
— Это куда его? — тихонько спросил он приказчика.
— Выбывает их превосходительство, — сдержанно ответил служака. — Повелением государыни назначен Василий Никитич в Оренбург для устроения Башкирского края.
— В почетную ссылку, стало быть? — нарочито громко переспросил Демидов, но приказчик пожал плечами:
— Не можем знать, господин!
Акинфий повеселел. Наконец-то свален его враг! Бирон сдержал свое слово!
Заводчик победоносно оглянулся и увидел на пристани толпу крестьян с обнаженными головами. Они уныло глядели вслед удаляющимся носилкам.
— А вы-то что поникли, как трава под снегом? — с деланным сочувствием спросил их Демидов.
— Поникнешь, когда хорошего русского человека подальше от нас убирают! А только думается нам, не век вековать немцам на нашей шее! Смахнет Русь и эту нечисть, как смахнула татар и ляхов-панов!
Акинфий ничего не ответил, повернулся и молча пошел прочь. Его самого раздирали противоречивые чувства…
Демидов проехал в Екатерининск. Хоть он и дружил с курляндцами, но сердце его сжалось, когда он узнал, что город-завод вновь переименован в Екатеринбурх. В Горном управлении уж изрядно набралось немцев, и горные звания вновь были переименованы в немецкие. Но все же даже немцам трудно было стереть память о Василии Никитиче Татищеве. Уезжая, он подарил свою богатейшую по тому времени библиотеку из тысячи книг горной школе, которая в эти годы стала иначе выглядеть. Татищев сумел убедить крестьян отдавать своих детей в учение, и сейчас в словесной школе насчитывалось сто семьдесят учеников, а в арифметической — двадцать шесть. Это были дети крестьян, мастеровых, работных и солдат местного гарнизона.
С дозволения начальства Акинфий прошел в класс и был поражен. Высокий, приятного вида учитель Кирьяк Кондратович, питомец Киевской духовной академии, читал ученикам Горация. И, что было всего удивительнее, школяры бойко отвечали учителю по-латыни. На уроке горного дела Демидов как раскрыл рот, так и остался жадно слушать до конца.
«Да, времена ныне пошли другие!» — с горечью подумал он.
Он еще раз оглядел оживленные лица ребят и ушел из школы, чтобы не вспоминать больше о Татищеве…
7
Прошло восемь лет; в 1745 году на Колывано-Воскресенские заводы, по указу государыни Елизаветы Петровны, прибыл опытный в горном деле бригадир Андрей Беер. Демидовские приказчики продолжали копать и плавить серебряную руду. Пробовали они сопротивляться наезжему бригадиру, но горный начальник имел при себе царский указ да солдат. Своевольных приказчиков он без промедления арестовал и направил в Екатеринбурх, в главную горную контору, для допроса и взыскания. Кладовые с серебряными слитками бригадир опечатал, а к делу приставил новых людей.