Демократы
Шрифт:
— Завяжите себе узелок на память.
— Ни к чему, я не забуду.
У лестницы Гана еще раз кивнула головой. Ландик поднял шляпу высоко над головой и помахал ею. Его обрадовало, что оцепенение Ганы наконец прошло и разговаривать с ней стало легко и приятно.
Теперь ему казалось, что «демонстрация равенства» будет легкой, интересной и увлекательной. Пожалуй, и жаль прекращать демонстрацию; наверно, грустно будет ходить одному, без Ганы.
«Жемчужина, сокровище, — восхищенно думал Ландик. — Все-таки лучше смотреть на землю, чем на небо. На небе хорошо, а на земле еще лучше. Звезды с неба не достанешь, а жемчужина — глядишь, и попадется. Просто преступление, чтоб такая девушка досталась Толкошу».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Интриган
Дома Ландик долго стоял перед книжным шкафом, читая названия книг. Некоторые из них он вынимал и пробегал отдельные страницы. Пожалуй, все они написаны слишком высоким стилем.
— «Второй выход — архигероический… — прочел он вслух из Ваянского, — но я, как человек богемы, имею право рекомендовать образ жизни богемы…» Он отложил книгу и взял Кукучина: «Шора Анзуля вскочила: в глазах у нее пламя, на лице горит румянец…» Отложил и эту. Достал «Шутки и капризы» Ласкомерского {23} . «Пусть ученый и неученый свет знает, из каких пунктов земли исходит затмение; лучше всего его можно увидеть с помощью чертовых сухожилий или через закопченные стекла; изготовлены были карты, на которых через эти пункты из одного конца карты в другой проведены жирные черные линии»… Нет, этого она не поймет.
21
Ваянский Светозар Гурбан (1847—1916) — словацкий писатель, публицист, общественный деятель. Одна из основных тем творчества — судьбы словацкого дворянства.
22
Кукучин Мартин (1860—1928) — словацкий писатель-реалист, писал о словацкой деревне; приведенный отрывок — из романа «Дом на косогоре», действие которого происходит на одном из островов нынешней Югославии, где Кукучин работал врачом.
23
Ласкомерский (наст, имя Густав Зехентер) (1824—1908) — словацкий писатель-юморист; приведенный отрывок — из «Путешествия на каникулах».
Под руку ему попался Сладкович {24} .
Юность — отчизна мечты горящей! Юность — кипящих чувств утес! Юность — надежды луч блестящий! Юность — Валгалла любви и грез… {25}Прекрасно, но и это не для Ганы. Она будет ломать голову над каждой строкой: «Что это за горящая мечта? Горит керосин, дрова в печке, может сгореть заправка для супа, сало на плите, но мечта? Если загорится мечта, вся отчизна воспламенится и сгорит дотла… Кипящие чувства только обожгут человека… Разве у скалы могут быть «кипящие чувства», ведь скала — это скала, а не младость… Благодарю покорно, если моя юность окажется лучом блестящим…» Нет, не то, усмехнувшись, решил он.
24
Сладкович Андрей (1820—1872) — словацкий поэт-романтик; приведенные отрывки — из поэмы «Марина».
25
Перевод стихов здесь и далее (кроме тех, чье авторство указано под строкой) И. Гуровой.
Просмотрев Гвездослава {26} , он безнадежно махнул рукой.
Как лебедь, плачем наполнив дни, крылья сложив, громко рыдает…— Нет, скорее уж Янко Краль, Само Халупка, Ботто {27} .
Вы жили, колоссы света, разве об этом забудешь?.. {28} Кто ты, поведай, пленник, в какой ты жил земле и почему так крепко прикован ты к скале?.. {29} Умирает солнце в колыбели золотой. Час рассвета, как кладбище, полон темнотой. Небо в тяжкой грусти над землей склонилось, словно мать, что сына милого лишилась… {30}26
Гвездослав
27
Янко Краль (1822—1876), Само Халупка (1812—1883), Ботто Ян (1829—1881) — словацкие поэты-романтики.
28
«Вы жили, колоссы света…» — Строки из стихотворения Я. Краля «Освобождение».
29
«Кто ты, поведай, пленник…» — Строки из стихотворения С. Халупки «Старик пленник».
30
«Умирает солнце…» — Строки из поэмы Я. Ботто «Смерть Яношика».
«Все эти книги, — подумал Ландик, — написаны для образованного человека… С поэзии начинать не стоит: где это видано, чтобы солнце умирало, да еще в золотой колыбели?.. А о современных молодых поэтах нечего и говорить: у них колени походят на череп или на голову, луна — на тонзуру… Для кого пишут эти люди? Писать надо хотя бы для двух миллионов читателей, а они пишут для пятисот человек, да и те вряд ли их поймут. Литература должна быть понятна и интересна для всех. Ведь и об элементарных вещах можно писать просто и интересно, к тому же так, чтоб это имело и художественную ценность. Писатели великих народов могут позволить себе роскошь писать для горсточки избранных, но если весь народ — горстка, то извольте писать для всего народа, иначе и те, кто еще интересуется литературой, перестанут читать».
Рассуждая таким образом, Ландик наткнулся на рассказы Толстого «Два старика», «Чем люди живы», «Упустишь огонь — не потушишь». Вот это ясно и понятно. Ландик обрадованно сунул книжку в карман, чтобы не забыть, а то Гана, чего доброго, высмеет его за рассеянность.
Под вечер Ландик зашел к Толкошу на квартиру. Это большая побеленная комната с низким потолком и прогнувшимися деревянными балками. Железная кровать, жестяной таз для умывания и некрашеный столик, около столика — три грубых тяжелых стула. На вбитых в стену гвоздях висели грязные полотенца, фартуки, пальто и шляпа. Изъеденный червоточиной, ничем не покрытый пол. Маленькая лампа чадит, и запах гарного масла смешивается с запахом дешевого табака.
Толкош был человек зажиточный, и такая скудость обстановки и духота показались Ландику нарочитыми. «Это от скупости», — решил он. На стенах — никаких картин; книг, газет нет и в помине. Только за поперечной балкой торчали листки старой пожелтевшей бумаги. На столе — большой, набитый табаком кисет и пузырек с чернилами, под который подложена спичечная коробка.
Мясник сидел в черной шелковой шапочке, в домашних туфлях, без пиджака и фартука. Покуривая трубку с длинным чубуком, он что-то писал на голубой бумаге.
Увидя Ландика, Толкош бросил бумагу в ящик стола.
— Чем это ты занимаешься? — спросил Ландик, поздоровавшись.
— Сестре письмо писал, — угрюмо ответил Толкош.
На лбу и на щеках у него выступили красные пятна. Он снял шапочку и предложил Ландику сесть. Ландик сел, держа в руке шляпу и тросточку.
— Ну, ты все еще не набрался смелости? — сразу же начал он о Гане.
— Не набрался и не наберусь, — проворчал Толкош.
— Почему?
— От меня все клиенты разбегутся.
Ландик затрясся от смеха.
— То, что я держусь за свой «гонор», не причина для смеха.
— Все та же старая песня… Послушай, этот твой «гонор» начинает мне казаться подозрительным. Может, это только скупость или жадность? Ты вроде того мясника, который не женился, чтобы не потерять покупательниц. Он думал, что если выберет одну из них в жены, то остальные перестанут покупать у него мясо. Ты несешь чушь, кому какое дело, с кем ты встречаешься? Главное — хорошее мясо, тогда никакие покупатели тебя не бросят. Скажи еще, что полиция накажет тебя за нарушение порядка, если ты станешь ухаживать за Ганой. Я показал тебе пример. Гана — красивая, проворная, умная и милая девушка. Любит читать. Я вот несу ей книжку.
Толкош нахмурился, лоб прорезала глубокая поперечная морщина, придав лицу суровое выражение. С шумом встав из-за стола, он отложил трубку и снова молча подсел к Ландику. Довольно долго смотрел в пол, как бы размышляя о чем-то. Потом, не поднимая глаз, прохрипел:
— У тебя дурные намерения, ты непорядочно поступаешь с девушкой.
— Ну, знаешь! С чего ты взял?
— Ты на ней не женишься.
— Конечно.
— В том-то и дело.
— Что еще за дело? Ты что, забыл наш уговор? Я же хочу сбить с тебя спесь, хочу, чтоб ты сам набрался смелости. Для того, чтобы «гордый пан мясник» мог ухаживать за кухаркой, мне пришлось доказывать, что я, «доктор прав», не стесняюсь Ганы. Вспомни уговор, осталось еще три дня, но если ты соберешься с духом, я тотчас же отступлю.