Дэмономания
Шрифт:
Он улыбнулся Майку, тот опустил взгляд и тоже улыбнулся; он знал, что Рэй способен ощутить его неуверенность, то ли стыд, то ли замешательство — не сказать, что совсем неприятное ощущение.
— Все эти терапевты со своими терапиями, сотканными из сомнений и колебаний, — сказал Рэй. — Они говорят, что болезнь — это вопрос веры.А лечение — вопрос доверия.Проблема смены верований:людям предлагают поверить во что-то новое. Но я утверждаю: проблема не в том, во что веришь и кому доверяешь. Вопрос в том,
— Я понимаю, — выдавил Майк.
Он уже жалел, что сидит рядом с Рэем, который просто обожал подсаживаться поближе к собеседнику, — Майк догадывался зачем, ему даже объясняли эти причины во время учебы. Колени целителей почти соприкасались, и он чувствовал, что вот-вот захихикает, как ребенок от щекотки, или расплачется.
— Ну не забавно ли? — вопросил Рэй. — Если нечто — вопрос веры и доверия, так это, мол, нетрудно изменить. Что есть убеждения? Реальны ли они? Нет, это продукт сознания; в реальности они не существуют. Их можно менять, точно кадры в кино.
— Ну, в теории, — пробормотал Майк.
— И что меня удивляет, — сказал Медонос и положил руку поверх Майковой, — ониговорят, что корень проблемы — ложная вера; кто поддался чародею, тот и увидит женщину распиленной пополам, а ты покажешь, что это не так, и конец иллюзии. Но ониничего не могут поделать. В тяжелых случаях — ничего. Мыговорим, что проблема реальна: нечто обитает в этих людях, оно должно быть изъято, и мы можем делом подтвердить свои слова. Мы можем помочь.
— Да.
— Может статься, мы столкнемся с ними прямо здесь, — сказал Рэй, не отводя взгляда от Майка и продолжая все так же улыбаться. — Может быть, вы сами будете изгонять их, Майк. Я к тому времени усну. А вы увидите, как они полезут отсюда, дымясь, изо всех окон и труб.
— Рэй, вы так легко об этом говорите.
— Майк, — сказал Рэй. — Вы же сами видели. Видел. В ту сентябрьскую ночь, когда дул ужасный ветер. Он видел, как Рэй взял за руки женщину, которой овладел очень, очень нехороший приступ, и заговорил — не с ней, а с каким-то существом внутри ее; и Майк видел, как ее тут же покинула незримая тварь, оставил недуг, лицо разгладилось, словно она сняла давящую маску, взгляд пробудился, исполненный изумления и благодарности. То, что он видел, не опровергнешь.
— Да, — сказал он.
— Дело не в том, что я обладаю некоей властью.
— Нет.
— Нет. Дело в силе, которую мне дает Дух Святой. Дело в Имени, к которому я могу воззвать.
— Да.
— Потому что я тоже одержим. Понимаете? — Он усмехнулся Майку, и множество морщинок залучилось по его лицу, разбежалось по щекам топографическими линиями. — Я одержим. Я себе не принадлежу.
— Да.
— Вот что за силу вам предлагают, Майк. Не ради пустяков. Не ради эгоистических прихотей.
— Да.
Ему выложили все. Майк чувствовал значение удивительного момента, но еще и нетерпение Рэя, а может, то было рвение. Пора перестать изумляться и начать что-то делать.
Рэй ждал. Все вокруг ждало.
— Вы хотите этого, Майк? Вы это получите. Вы принимаете это?
— Да, — сказал Майк. И время раздвоилось. — Да.
Как легко оказалось, как
— Да, — повторил он.
— Да, — повторил и Рэй, а мгновение спустя, не выпуская руку Майка, но слегка откинувшись на спинку стула, сказал: — А теперь касательно твоей дочки, Майк. Не хочешь немного поговорить о ней?
— Черт, да завел бы ты уже себе телефон, — сказала Роузи Споффорду.
Он набрал ее номер из автомата возле работы в обеденный перерыв; отзвонился, как делал исправно, но нерегулярно, так что она ждала его звонка с нетерпением большим, чем если бы он звонил ежедневно в десять, в два и в четыре. Майк называл это «прерывистым подкреплением», когда в психологической лаборатории отрабатывал этот прием на белых крысах с недоуменно подергивающимися носиками. Но она знала, что Споффорд такой эффект не просчитывал.
— Да нет, нормально, — сказала она. — Не так уж плохо все прошло и обернулось.
Сэм из огромной двойной гостиной смотрела, как мама разговаривает. Как мама прикрывает глаза рукой и отворачивается.
Сэм подумала о Бони: видя мать в слезах, она теперь всякий раз вспоминала, как та говорила по телефону о Бони и плакала. А мысли о Бони привлекли ее взгляд к стоящему между высокими окнами пузатому комоду со множеством дверец и ящичков, на которых были инкрустированы разноцветным деревом фрукты и музыкальные инструменты; а наверху — словно маленький ящичек с особой дверцей, похожий на поставленную сверху шкатулку; на самом деле он был частью комода. Сэм слезла с кожаного дивана на ковер и (видя, что мать отвернулась) подобралась к плюшевому креслу в другом углу комнаты.
— Я знаю, — говорила мать. — Знаю. Все правильно. Ты должен ехать.
Сэм вынула подушку кресла, подтащила ее к забавному толстому комоду. И полезла по нему вверх. Она уже давно научилась этому, еще до того, как начала пить лекарство; как она узнала секрет шкатулки наверху комода, Сэм не рассказывала никому, даже матери.
— Я никогда так не скажу, — говорила мать. — Никогда. Ты же знаешь.
Сэм забралась на подушку, слегка придерживаясь за гладкий холодный деревянный бок комода; ноги в носках цеплялись за скользкую плюшевую поверхность подушки; Сэм чувствовала, что та может выскользнуть и упасть вместе с ней, но девочка уже держала в руках ключ, и филигранный узор на его ручке был точь-в-точь как узор на шкатулке возле замочной скважины. Поворочала им туда-сюда. Дверка открылась.
И возникло чувство, которое Сэм уже научилась узнавать, хотя в промежутках о нем пока еще не помнила: оно предшествовало прыжкам. Некий привкус в воздухе, в каждом вдохе и выдохе, который однажды Сэм опишет подобным ей людям, и те сразу скажут: «Да, точно, оно самое», но, кроме них, никто, даже мама, не научится распознавать; однажды Сэм скажет так: «Словно я стала огромной, размером со всю вселенную, а рука моя где-то на другой планете, — (та самая рука, которой сейчас она вынимала из темной берлоги обитавший там потертый бархатный мешок с чем-то увесистым внутри), — и все во вселенной, как бы далеко ни находилось, теперь рядом со мной — и все-таки невероятно далеко»: таким было само чувство, но не его привкус, тот, который она ощутила сейчас.