День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)

Терехов Александр Михайлович

Тут еще испанская трибуна взревела и заискрила фотовспышками – испанская сборная в щеголеватых синих брючках и малиновых рубашках вышла попробовать травку, следом – наши в сиротских трусах – боязливо, издали похлопали родной трибуне, не улыбаясь, не подымая глаз, а испанцы всё прибывали, две трибуны – напротив и наискосок – краснели на глазах.

– Почему нас так мало? – с отчаянием спросил сын.

Почему же мы сидим посреди сбившегося в жалкую кучу разномастного сброда в буденовках, пилотках, утыканных значками ГТО, с выбритым на затылках «СССР»? Я сгонял в душный, как гладильная комната,

туалет и обеспокоенно, перемахивая по две ступеньки, полез наверх, на последний ряд, и еще выше – за спину волонтерам с кульками попкорна: выглянуть наружу!

И дорога, нет – три! – извилисто подползающие меж голых холмов дороги были забиты впритык, заставлены автобусами с российскими и красными стягами, и вереницы автобусов спускались, выворачивали, втискивались и пятились еще, вон еще и оттуда – сюда, к стадиону, с тыла, меж конных полицейских с застекленными мордами, торопящимся, «сейчас-сейчас», шагом, едва не переходя на бег, спеша на работу, тянулся змеей бело-красно-синий, полуголый, мускулистый поток, пузырился, растекался и скапливался в многотысячную запруду у проходных, и оттуда вот как раз в нашу сторону повернул ветер, доносилось грозное: «Рос-си-я!», я замахал бейсболкой над головой: мы здесь! Сюда!

Бегом вернулся к сыну и прошептал перехваченным судорогой горлом:

– Сейчас-сейчас, – насмешливо щурясь на испанские трибуны и чувствуя, как сердце сладковато сжимает и разжимает нежная, гордая ладонь – мы! Страна!

Сейчас-сейчас, и русские затопили трибуны, и посреди вип-сектора испанцев, где пили шампанское и гуляли официанты, страшно и несвержимо повис плакат «Фанаты Бузулука», и по испанским рядам, по рукам и прямо по головам, ослепляя и утюжа, сполз огромный российский флаг с загадочной надписью “Smolensk” – нас больше! – и мы заревели гимн и потрясенно смолкли лишь однажды. Когда испанцы забили гол.

Всё кончилось, за стенами стадиона, оказывается, уже ночь и лукавые таксисты показывают большой палец, нестройно покричали уходящим затылкам: «Педерасты!», «Дармоеды!», а потом, словно что-то вспомнив: «Вперед! Россия! Мы с то-бой!»

И мальчики молча блуждали по грязному, неузнаваемому пустырю в поисках своего автобуса, бродяжно завернувшись во флаги, несли поникшие горны и буденовки павших героев, чуть не избили водителя: а чему он улыбается? А не надо шутить! – и поехали сквозь тьму в сторону океана.

– Вот бутерброды! Вы заметили? – шептал мне врач из Перми. – Ни разу середину поля не прошли на широком шаге. И как судья Володю Быстрова на свисток посадил… Не переживайте. Раз игры нет – переживать нечего. Я с девяносто третьего года не переживаю. Спокойной ночи!

Я грыз зуболомное миндальное печенье – да когда оно кончится?! – и разглядывал придорожные усадьбы, райские места в ночи – в точности как в кино и рекламе! – рай: белые стены, розовая черепица, под деревьями лежат апельсины, сквозь автобусные окна добивает банный эвкалиптовый дух, и всё цветет, всё здесь цветет…

Болельщик в рогатой шапке с косами смотрел туда же:

– Так и будут в нищете жить. Пока мы их не купим, – и буркнул: – И с Англией скоро разберемся. И язык не надо будет учить!

В такие минуты всегда

хочется другого. Вступить в библейское общество. Выучиться играть в покер. Смотреть умные фильмы на ночь. А что? Или заняться испанским. Нанять худую или некрасивую репетиторшу-почасовика.

Спящий врач из Перми снял очки, вытер глаза и пробормотал:

– Как все-таки обидно…

Долго спали, и, пока спали, поднялся ветер, на пляже вывесили красный флажок, серые волны, подобравшись к берегу, сворачивались в ревущий, пропесоченный вал, по песку бродил один – бродил в юбке из полотенца толстый русский малый, знающий, по моим сорокавосьмичасовым наблюдениям, три слова – «Димон» и еще два матом. Он искал трусы, потерянные в прибое, хмуро посматривая на черных мохнатых крабов, карабкающихся из воды на заросшие смолистой зеленью каменные глыбы; а вечером, похожим на ночь, мы сидели на качелях детской площадки, сын ел вареную кукурузу, я хвалил советскую власть. Вдруг он сказал:

– Один мальчик из нашего класса спустился в метро на рельсы и пошел навстречу поезду, – он едва заметно кивнул мне: ну, давай, ты же типа всё можешь, всё измени, еще есть время, – похороны завтра.

– Наверное, он чем-то болел? Психическое расстройство?

– Его родители всё время ругались, – он повертел в руках обгрызенный початок: всё? – А как первый раз пробуют наркотики?

Дождался. Вот сейчас я. Мои давно готовые слова, засеянные в его память, вбитые, ободряющий пример моей жизни – опорой, ужасающие примеры других – угрозой, впитает сейчас и с этим пойдет в страну, где я уже не смогу быть с ним всё время рядом:

– Слушай!

Но – португальцы кому-то забили, на набережной что-то ярко полыхнуло и взорвалось, загудели автомобили и прогулочные паровозики, закричали дети на балконах, подпрыгивая и растягивая фанатские шарфы, по набережным очумело понеслись комнатные собачки в плащиках национальных расцветок, к экрану посреди набережной, где шла трансляция, бросился нечесаный люд, распевая безо всякого мотива краеведческие песни, в них угадывались названия ближайших рыбацких поселков, заметались зигзагами безумные велосипедисты, на пляже, где жарили на углях какую-то вонючую дрянь, напоминающую змеиные хвосты, все, у кого нашлись деньги на пол-литровый пластиковый стакан пива, прыгали, обнявшись и завывая:

– Пур! Ту! Гал! Пур! Ту! Гал!

И ударил салют!

Из Домодедово сына забирали, сам я везти не мог – люди, прописанные в моей бывшей квартире, не желали дарить мне лишние полтора часа. Дожидаясь прибытия конвоя, мы наменяли жетонов, отошли к игровым автоматам и в полнейшем немом взаимопонимании и взаимовыручке отбили захваченный бандитами банк, уложив по ошибке пару заложников из числа персонала, затем отстреливались на полном ходу, защищая почтовый тарантас от соединенных сил грабителей и индейцев – среди нападавших особенно выделялся жирный мексиканец в шляпе-поганке, пришлось бросить под ноги их лошадям мешок с динамитом, едва отдышавшись, мы ввязались в перестрелку в салуне, возникшую по какому-то совершенно плевому поводу, но переросшую в настоящую бойню. Особенно прицельно жарила по нам из пулемета какая-то симпатичная дама в красном платье. И тут ему позвонили.