День на Пересадке
Шрифт:
Когда наступил период дождей, который смыл мое первое очарование Ванкувером и сделал невозможными мои многочасовые океанские передышки, я стала испытывать приливы тоски и ужаса, которые накрывали меня. Иногда приступами тошноты то в автобусе, среди незнакомцев, то на кассе у магазина, когда я видела, как быстро тают деньги, хотя старалась жить очень экономно. В такие дни я искала билеты домой. И, возможно, улетела бы. Если бы не бразильцы.
Когда я встретила Дженнифер на одном из занятий английским и мы разговорились, я почувствовала, что встретила родного человека. Хоть наши разговоры были просты, потому что английский язык мы обе только учили, но и без слов было ясно: нам хорошо вместе. До встречи с Дженнифер иностранцы мне казались инопланетянами,
Жила Дженнифер в однокомнатных апартаментах одного из самых роскошных зданий даунтауна с пятью друзьями. Количество бразильцев на квадратный метр, а также смеха на маленькой кухне, гостей и матрасов для сна значительно превышало нормы, разрешенные канадскими жилищными службами. Меня постоянно обнимали, приветствуя, расспрашивали о России и даже приглашали на свидания. Как младенец, сжатый стенками матки и находящийся в тесноте, но получающий все необходимое для жизни через пуповину заботливой плаценты, в те дождливые дни, в тесноте этой комнатки, но в бережном внимании бразильцев, я получала внимание и еду в виде риса, бобов и дешевого пива. Помогли мне бразильцы и с работой: держась все время вместе и сообщая друг другу о подработках, все они были постоянно чем-то заняты. Я же, не имея права работать официально, то помогала Дженнифер обслуживать приемы в индийских ресторанах, то убирать апартаменты, а она делилась со мной деньгами или оплачивала мои счета в супермаркете в благодарность. Я прекрасно понимала, что до получения официального разрешения на работу мне надо беречь каждый цент, поэтому предложила свои услуги по уборке сада и присмотру за ребенком хозяйке дома в обмен на бесплатное проживание. В общем, последние месяцы в Ванкувере перед окончанием курсов языка промелькнули как один суматошный дождливый день.
Но один момент мне запомнился особенно ярко. Момент, когда спустя три месяца учебы я вдруг начала понимать, о чем говорят люди в автобусе. Радостное удивление: как же я раньше не понимала английского? Это же так просто! Однажды поймать ощущение, что ты понимаешь новый язык, вернуться в прошлое, где ты говоришь всего на одном языке, где у тебя всего одна родина, одна правда и одна история, уже невозможно. Более того, у меня возникло ощущение, что я знала английский всегда, просто мозг очень противился убрать барьеры внутри, чтобы разрешить себе его знать.
Возвращаясь с ночной работы официантки в ресторане и отмывая чужие туалеты вместе с Дженнифер, не брезгуя иногда даже взять еду для «бедных» в супермаркете из благотворительных корзин, я будто совсем забыла ту свою реальность, где ездила на высоких каблуках и с макияжем на машине, работала с руководителями компаний и жила в собственной квартире. Я будто вышла из какой-то гонки соответствия, из гонки, где я вечно не успевала то выйти замуж, то стать успешной, то вовремя сменить машину. Мне было постоянно стыдно. Стыдно, что я разведена. Стыдно, что живот не идеальный, вещи смялись, телефон не последней модели. Я и не заметила, как стыд стал моей тенью, который следовал за мной рядом, постоянно оценивая и сравнивая меня с другими.
Чувство стыда впервые пришло ко мне лет в девять, в детском лагере у моря. Жили мы бедно. А еще маму напугали, что в лагере воруют, поэтому она мне выдала самую старую одежду, которую не жалко, и не дала денег с собой.
В то время главной мечтой советского ребенка была жвачка Love is. Дети тратили все карманные деньги на эту радость. А я лишь с жадностью рассматривала витрины и вдыхала клубнично-банановый аромат изо ртов счастливчиков.
Но однажды
Счастье было недолгим: утром меня разбудила группа детей. «Ты воровка! У меня пропала Love is, а твоя жвачка так пахнет. Мы знаем, что у тебя нет денег! Как ты могла?»… Моя правда сжигала меня. Признаться, что подняла жвачку с пола, было тяжело. Я молчала.
Мне был объявлен бойкот. Со мной не разговаривала ни одна живая душа. И находиться одной в лагере стало бы адом, если б не море.
Мама мне дала с собой лишь плавки, видимо, не заметив в суете дел, что я становлюсь девушкой и у меня появилась грудь. Ходить с острыми набухшими сосками было, конечно, невозможно стыдно. А майки надевать не разрешали.
Но купаться хотелось больше. Поэтому, когда дети дружно забегали в море, я ложилась на песок и делала вид, что играю, потихоньку ползком продвигаясь на животе к морю. Так я доползала до воды. И купалась.
Когда дети увидели меня, ползущей к морю, меня стали считать не только воровкой, но и сумасшедшей. Страшное, безвыходное одиночество испытывала я тем летом. Телефонов не было, как связаться с домом, я не знала.
В один из дней мне в еду налили компот, а на мои попытки возмущаться самый популярный мальчик в лагере начал насмехаться надо мной, изображая мое заикание. В детстве я сильно заикалась. Хохотала вся смена.
Жгучая обида и отчаяние! Вот все, что помню. А дальше совершенно неожиданно для себя я схватила стоявшее рядом железное ведро и начала избивать им обидчика. Молча. Яростно. Весь лагерь замолчал. Молчал и тот мальчик. Выше меня на голову и старше на несколько лет. Его будто парализовала моя ярость.
Потом я ушла под молчаливые взгляды толпы. На своей кровати в темноте одиночества мне стало ещё хуже. Я никогда не знала себя такой. Никогда не была обвинена в воровстве и никогда не испытывала такого унижения от того, что не могу исправить. Я неудачница!
Когда я проиграла все, когда я уже оказалась на самом дне, как поддержка пришло странное чувство. Признав свое поражение, я словно перестала зависеть от мнений и сплетен. Так я впервые познакомилась с ощущением свободы.
Именно в такие моменты чувство стыда и ошибок переходит в странное жгучее тепло. Это та точка, где начинается настоящая любовь к себе. Ведь точка стыда зачастую и есть та дверца, где можно наконец коснуться себя и познакомиться.
Я стала есть вдали от всех, без стыда ползала на животе к морю, а вечерами вместо лагерных развлечений читала. Однажды вечером ко мне подошел тот самый мальчик, извинился и признался в любви. Я была настолько ошарашена его признанием, что долго еще сидела под звездным южным небом, пытаясь объять случившееся. Лишь потом поняла, что именно вот такой выбор себя в любых обстоятельствах и есть тот самый афродизиак, мимо которого не пройти.
Тогда в лагере был сделан главный жизненный выбор. Боясь насмешек, я могла бы остаться в тени, остаться на берегу и не купаться. Но тогда я выбрала себя. И если в индейском трайбе мне давали бы имя, я выбрала бы это: Девочка, которая ползет к морю. Наверное, поэтому прилететь в город у океана и стало моим спасением.
Как самолет в катастрофу, использующий топливо из запасных баков, я начала использовать силы, запрятанные в чувстве стыда, для выживания. Однажды поняла, что стыда во мне больше не осталось. Более того, я увидела, что представления об успехе и счастье, с которыми я выросла, на самом деле лишь инструменты контроля людей. Стыд и страх быть изгоем – этакий серый кардинал нашей цивилизации. Спустившись в самый низ общественной лестницы в новой стране, я получила главный подарок эмиграции: понимание, как часто дома, рассматривая зад стоящего повыше на лестнице успеха, я забывала смотреть по сторонам, любуясь красотой каждого дня, который всегда щедр ко всем, независимо от того, где и с кем ты этот день встретил.