День накануне
Шрифт:
— Вы поступили совершенно правильно. Шансы на спасение этих кедров очень малы, — ответил Решински.
Они как раз приближались к клетке с бурыми медведями. Была в зоосаде парочка прекрасных экземпляров: она, Стелла, вывезенная из Румынии, из Семиграда, не очень крупная, темно-коричневая, почти черная, и он — из Сибири. Рыжий, огромный, грузный, по кличке Мурун. Их долгая совместная жизнь, несмотря на столь разное происхождение, проходила в полном согласии, и они произвели на свет удачное потомство. Айкене, мельком взглянув на медведей, прошел мимо клетки и направился дальше, но доктор Решински задержался и внимательно рассматривал зверей. Мурун ходил взад и вперед вдоль решетки, покружив на месте,
— Не спали мы этой зимой, вот и нервничаем немного, — сказал Айкене, заметив, что Решински остановился.
— Все мы этой зимой скверно спали. Вы ее лапу видели?
— А что такое? — Айкене вернулся и подошел к клетке с медведями. Мурун, не обращая внимания на своего директора, продолжал прогулку, вернее, своеобразный танец заключенного, жена же его сидела не шевелясь, с как-то беспомощно сложенными на коленях лапами. Только теперь Айкене обратил внимание на то, что правая лапа Стеллы больше вытянута вперед и обращена подушечкой вверх, будто умышленно выставлена напоказ. Подушечка вспухла и покраснела, а в одном месте даже отдавала в синеву.
— Ой, Стелла, что с тобой?! Ну-ка покажи поближе лапку! — воскликнул Айкене.
Стелла поняла, но не совсем — вытянула левую, здоровую лапу и просунула ее между прутьев решетки. Видимо, решила, что слово «лапа» относится скорее к здоровой, нежели к покалеченной конечности, что больная лапа не заслуживает этого названия либо называть ее надо как-то иначе.
— Не эту, Стелла, — другую лапу!
Стелла сделала гримасу, как будто сглотнула слюну, и протянула правую, больную лапу.
— Э-э-э, совсем паршиво выглядит! Ulcus?
— Да, нагноение, и довольно сильное, — ответил Решински. — Завтра сделаем операцию, выпустим гной, потом наложим компресс с риванолом, затем — повязку с сульфатиазоловой мазью, а потом смажем рыбьим жиром — и через неделю все пройдет.
— У бедняжки, должно быть, температура?
— Наверняка небольшая есть. Пока дадим ей амидопирин, — сказал Решински, записывая в блокнот диагноз и назначения. Айкене стоял рядом и разговаривал с медведицей.
— Ну-ка, Стеллочка, выше голову, завтра доктор даст тебе снотворное, а когда ты проснешься, обнаружишь на лапе что-то белое, противное, раздражающее и конечно же тотчас попытаешься сорвать, а лапу хорошенько вылизать…
— А мы постараемся этому воспрепятствовать с помощью лейкопластыря, который, как известно, чертовски крепко прилипает к меху… — сказал с улыбкой фон Решински, кладя карандаш в блокнот.
Оставив позади клетку с медведями, они медленно шли мимо вольеров с лосями, оленями и ланями. Зиму те переносили хорошо, только были вечно голодны. Обглодали все кусты, обгрызли кору на всех деревьях в своем вольере; досталось и кольям ограды. На Айкене и Решински они не обращали никакого внимания, занятые наблюдением за старым Гродецем, который приближался из боковой аллеи, толкая перед собой тачку с сеном. Айкене оглянулся: Стелла сидела в углу клетки в той же позе, Мурун без устали ходил взад-вперед.
С голых ветвей каштанов доносилось карканье ворон и крики грачей, которые, как и в прошлые годы в это время, вили гнезда, готовые в любой момент защитить их от вторжения чужаков. Им совершенно не мешало, что в воздухе почти беспрерывно раздавался гул орудий; вполне возможно, что они, как и Айкене, уже успели к нему привыкнуть.
— Все это становится довольно бессмысленным, — проговорил Айкене.
— Что вы имеете в виду?
— Войну и то, что мы делаем.
— Что же нам еще делать, если идет война?
— Это правда, — коротко признал Айкене, а про себя выразил эту мысль куда сложнее: если война вынуждает нас делать то, чего нам вовсе не хочется, — значит, сама по себе она — явление абсурдное, и потому мы, люди, не должны допускать такой ситуации, когда вынуждены действовать вопреки своей воле, то есть совершать бессмысленные поступки. Этими и другими соображениями, вертевшимися у него на языке, он вообще-то вполне мог поделиться с доктором Решински — настолько он ему доверял, — но Айкене стало жаль молодого человека, который и без того был калека. Человек здоровый, с нормальными руками и ногами, у которого есть семья, дети и которому, если повезет, удастся увидеть своих внуков, а то и правнуков, — разве такой человек не обязан щадить других людей, тех, с кем так неласково обошлась судьба? И в конце концов, разве это их, его и Решински, вина в том, что какому-то немецкому ефрейтору, который в лучшем случае должен был стать комедийным киноактером (и стал бы, наверно, неплохим!), а не рейхсканцлером, — что этому лицедею вздумалось развязать войну?
Они шли мимо обширных загонов для кабанов, теперь пустующих — в них давно уже не было животных, — и приближались к теплым боксам, в которых жили львы, тигры, пумы и леопарды. Помещения для этих огромных великолепных кошек, особенно для львов, были гордостью директора Айкене: устроены они были уже при нем. Звери, когда им этого хотелось, могли находиться на свежем воздухе, отделенные от людей только рвом и низким парапетом. Тогда их можно было видеть прогуливающимися, лежащими, играющими — можно было любоваться ими во всей их не поддающейся описанию, естественной, дикой, но такой гармоничной и совершенной красоте. Их жизненное пространство было чем-то сродни большой полукруглой сцене, с одной стороны окруженной скалами и деревьями, а с другой — открытой для публики. Неважно, что скалы были искусственные, сооруженные из камней и бетона, и позади них не вздымались ни Атласские горы, ни Абиссинское нагорье, а была это просто оборотная сторона макета: обыкновенные задворки, такие же некрасивые, как изнанка театральных декораций. Там всегда (прибирай не прибирай) царил небольшой беспорядок стояли тачки, ящики, баки для мусора, но посетители зоопарка туда не заглядывали. Они наблюдали за львами и видели их на фоне пейзажа, который поразительно напоминал уголок африканской саванны. Скорей всего, звери ощущали себя на этом фоне в более естественных условиях, и наверняка им здесь было лучше, нежели в затянутых металлической сеткой клетках.
Амбициозный замысел директора Айкене состоял в том, чтобы — как можно дальше вглубь — расширить эту часть зверинца и создать нечто вроде фрагмента настоящего ландшафта, а не только одномерный макет. Айкене также намеревался построить специальный, застекленный — зимой с подогревом, а летом проветриваемый — павильон для обезьян. Архитектурные проекты этих сооружений были давно готовы, часть материалов — доставленные из каменоломен огромные валуны — вот уже четыре года лежала под забором, чернея и зарастая бурьяном. Если бы не война, все выглядело бы иначе. Айкене взглянул на часы: было почти полдвенадцатого. Без четверти двенадцать приезжал на велосипеде почтальон — пока на удивление пунктуально. Айкене ждал известий от жены и нервничал. Он сказал:
— Схожу с вами к нашим кошечкам, а потом вернусь за корреспонденцией. А вы ведь еще заглянете в обезьянник, да?
— Разумеется. Мне вчера очень не понравилась Реми.
— Неужели снова пневмония? — расстроился Айкене.
— Ну, необязательно. Но вообще-то, вы же знаете, у нее слабые легкие…
Айкене вздохнул — при этих словах он вдруг очень остро ощутил тоску по жене и дочкам. У его младшей дочери, двенадцатилетней Хедвиг, тоже были «слабые легкие», она часто простужалась, ее мучили затяжные бронхиты, и температурила она иногда неделями.