День накануне
Шрифт:
— Закончили?
— Да, — отвечает Решински.
— Это длилось не очень долго.
— Да, недолго.
Айкене встает и говорит:
— Давайте пройдем в кабинет, хорошо?
Проходя через столовую, Айкене заглядывает под диван, но, чтоб увидеть Эмми, ему приходится нагнуться — львенок забился в самый дальний угол своего укрытия и натянул на себя какую-то тряпку или коврик, как это делают все кошки, когда им холодно или они чем-то напуганы.
— Прошу вас, садитесь, дорогой мой, — говорит Айкене, усаживаясь за письменный стол. — И рассказывайте.
Поскольку фон Решински молчит, Айкене прибавляет:
—
— У командира ликвидационного отряда был при себе подробный список животных.
— Откуда?
— Не знаю.
— В соответствии с реальным положением вещей?
— Скажем так. Ну и от имени руководства зоопарка я подписал акт о ликвидации всех зверей, — говорит Решински с нажимом, особенно, как показалось Айкене, подчеркнув слово «всех». Неужели дает понять, что вопрос закрыт и Айкене может быть спокоен за судьбу Эмми?
— Так, значит.
На минуту воцаряется тишина. Похоже, Решински не очень понимает, чего хочет от него Айкене. Айкене приходит ему на помощь:
— Расскажите все подробно, с самого начала.
— Ликвидацию начали с крупных животных, — говорит Решински. — Первым погиб Грума. Его смерть была ужасной.
— Ужасной? Почему?
— Солдаты плохо целились, мазали без конца, может, пьяные были. Стреляли сразу двое из ручных пулеметов, но, как видно, пули попадали в мышцы, потому что Грума не рухнул, а только осел на колени и страшно затрубил. Ничего подобного в жизни не слышал, это был как будто сигнал тревоги, знакомый всем зверям. Такое возможно, как вы думаете?
— А? Да, вполне возможно. Нечто подобное существует.
— Это особенно действовало на нервы и чертовски долго длилось. Они стреляли, а Грума все еще был жив.
— По-видимому, у них нет опыта умерщвления зверей. Ну и как это закончилось?
Решински взглянул на Айкене и произнес:
— Командир отряда выстрелил ему в глаз из автоматического пистолета.
— Так, — сказал Айкене и невольно закрыл глаза. Решински продолжал:
— Затем пришла очередь львов. Львица после первых же выстрелов спокойно растянулась на земле, а он стал бросаться, нападать. Силища у него была дьявольская. Верно, они с первого раза не попали — там расстояние не маленькое, метров тридцать.
— Больше тридцати.
— Один из них вошел в клетку, потому что молодняк забился в боксы и надо было…
— Понятно.
— Вообще, многие звери попрятались. Но все рычали, выли, скулили. Все это сливалось в один хор.
— Возвращаясь к Архе — вы говорите, он достойно умирал, отчаянно сражался?
— Да.
— А Эльвира — спокойно?
— Я уже сказал вам, господин директор: осела, повалилась на бок и больше не встала.
— А наши медведи?
— Без особых осложнений. Они были снаружи, в них стреляли с близкого расстояния. Не было проблем и с обезьянами. Они не мучились. На их счастье, у них довольно тонкая шкура. Бозе хватило одной пули.
Айкене не открывает глаз. Слушает, что рассказывает ему Решински, и видит, как звери под градом пуль шатаются, валятся, пробуют встать, потом мягко оседают на землю. Некоторые погибают молниеносно — падают как подкошенные. Другие умирают мучительно долго — лежат без сознания, но еще дышат, их тела напрягаются, дергаются, ноги пытаются оттолкнуть землю, хотя уже не в состоянии поднять тяжелого как свинец тела. Понемногу все успокаивается. Слышны только отдельные выстрелы. Солдаты разбрелись добивать оставшихся мелких животных. По просьбе командира Решински сообщает, мясо каких животных пригодно в пищу. И в этом он выручает директора. В десять карательная акция закончена. На территорию зоопарка входит колонна иностранцев, как их называет Решински, и приступает к выкапыванию ям. Иностранные рабочие выволакивают животных из клеток и вольеров, кидают в ямы и засыпают землей. Айкене слушал рассказ коллеги и, чем больше деталей доходило до его сознания, тем менее реальным ему все это казалось. В какой-то момент он перестал слышать, о чем говорил Решински. Не столько, может, слышать, сколько понимать. Но Решински продолжает рассказ, и его слова снова начинают доходить до Айкене. Айкене слышит:
— Одного иностранца застрелили.
— Человека? — глупо спрашивает Айкене.
— Да, кажется, поляка. Он хотел украсть какого-то зверька.
— Украсть — зачем?
— Да чтоб съесть. Они все время голодные.
— Ах так.
— Это все, — произносит Решински. И, помолчав, добавляет изменившимся голосом: — Поверьте, господин директор, мне было очень тяжело смотреть на эту бойню. Если бы нас предупредили заранее, можно было бы в корм подмешать яду, звери спокойно уснули бы. Облегчили бы страдания — и им, и нам.
Айкене открывает глаза и смотрит на Решински. Видит его худое лицо с тонким, породистым носом, гладко выбритые щеки, голубые глаза, опушенные темными ресницами. Решински уже не так бледен, как в тот момент, когда сюда пришел. Кровь вернулась в сосуды, и кожа даже чуть порозовела. Голова Решински четко выделяется на фоне стены, оклеенной синими в серебряных веночках обоями, и выглядит как-то невероятно реально. Есть в ее очертаниях что-то прекрасное, человеческое, вызывающее доверие. Глядя на этого человека, невозможно допустить, что он способен совершить что-либо плохое, даже в мыслях.
Затаившееся существо, которое иногда просыпается в Айкене, снова пытается подать голос и коварно нашептывает: «Вот до чего вы дошли, вы — чудовища, собственными руками уничтожившие то, что любите!» — но, получив пинок, умолкает. Айкене не желает выслушивать такое, он хочет довольствоваться тем малым, что у него осталось и на что он имеет право: Эмми. Благодаря Решински, который оказался порядочным человеком, Эмми уцелела, и у нее есть шанс пережить войну.
— Пуля надежнее, результативней. Вам ведь известно — яд действует очень индивидуально, — произносит Айкене.
— Да, но большинство животных избежало бы страданий. В случае чего можно было бы добить выстрелом.
Машина с хлебом
(перев. К. Старосельская, 1978 г.)
Оба моих товарища шатались от слабости. Говорили, что устали. Дремали по целым дням в палатке, которую мы поставили среди кустов можжевельника и елок, либо, расстелив одеяло, лежали в тени растущего на краю поляны дуба. Часто повторяли, что освобождение отняло у них остаток сил, а может, просто пришло в последнюю минуту. Запоздай оно на два-три дня, их бы уже не было в живых. А у меня еще кое-какие силы сохранились. Немного. Столько, чтобы можно было, волоча ноги и опираясь на палку, выходить ежедневно на поиски пропитания.