День накануне
Шрифт:
— К Иоанне Марковской, я ее школьная подруга. Попала проездом в Краков и подумала…
— Мама тяжело больна, — сказала молодая женщина и кивком указала на старуху в кресле, которая сидела неподвижно, свесив голову на грудь. Седые волосы торчали во все стороны, как у огородного пугала. Ни глаз, ни носа не было видно — только открытый рот, обвисшая щека и подбородок. Скрещенные руки лежали на пледе, прикрывающем колени.
— Да? А что с ней? — спросила Кристина, изобразив озабоченность.
— Парализована. Уже два года. Не двигается, не говорит и не слышит. Иногда что-то до нее доходит, но очень редко.
— И никакого улучшения?
— Бывает, кажется, что вроде бы ей получше, она оживляется, смотрит, как будто хочет что-то сказать. Но это ненадолго, потом опять то же самое.
— Ах, какое горе! А врачи что говорят?
Молодая женщина не ответила, только едва заметно отрицательно покачала головой.
— Мне очень жаль. Кажется, она на два года меня моложе, потому что, когда я была в пятом…
— Да, мама родилась в двадцать третьем…
— А как вы справляетесь, кто за ней ухаживает?
— Утром — наша соседка, часов в двенадцать приходит сестра из Красного Креста, потом, ближе к вечеру, я возвращаюсь с работы — как-то справляемся.
Разговор у калитки проходил словно за гранью реального, на рубеже двух миров. По улице за спиной Кристины проехала машина, где-то остервенело залаяла собака. Кристина молчала. Дочь Иоанны приоткрыла калитку и спросила:
— Может быть, все-таки зайдете на минуточку?
— Пожалуй, нет. Боюсь, она меня не узнает.
— Не узнает. Она иногда даже самых близких не узнаёт.
Молодая женщина посмотрела на Кристину светлыми, невинными глазами. В ней не было ничего героического. Только безнадежная безликость. Ни намека на красоту. Кристина подумала, что если она похожа на мать в те времена… и спросила:
— А муж Иоанны?
— Папа уже десять лет как за границей.
От коляски донесся вдруг какой-то звук, странный, дрожащий на одной ноте, похожий на писк маленького слабенького зверька, настолько тихий, что его криком никак нельзя было назвать.
— Извините, пожалуйста, мама меня зовет, наверное, ей солнце мешает или что-нибудь нужно.
— Вы меня тоже извините. До свидания.
— До свидания.
Кристина спускалась вниз по улице к трамвайной остановке. Она не испытывала ни ревности, ни унижения, ни удовлетворения, ни радости. Ничего в этом роде. Она вообще ничего не чувствовала, ей стало все безразлично. Она не думала о муже. Он словно второй раз умер, на этот раз окончательно. Ревность, которая еще недавно была настолько сильна, что, казалось, пронизывала каждую клеточку тела и даже как будто бодрила ее и молодила, теперь покинула ее. Исчезла бесследно. Одно чувство было вытеснено другим. Чистую любовь к мужу разрушила ревность, а ревности положил конец вид этой жалкой, старой, парализованной женщины в коляске, которая когда-то была Кристининой соперницей. Кристина ощущала себя покинутой и душевно опустошенной. Ей больше не причиняло страданий оскверненное чувство любви, и даже сын, которого она так любила и который был плодом их с мужем совместной жизни, перестал для нее существовать. Она стала теперь словно бы другим человеком: старым, истерзанным каким-то тяжким недугом, осиротевшим после смерти всех своих близких, — человеком, которому ничего иного, кроме смерти, ждать не приходится. И хотя Кристина была верующей, она не подумала о Боге. Хотя нет, на короткий миг вспомнила, но это было как вздох. Просто глубокий вздох. Не было в нем ни жалобы, ни просьбы помочь, и Бог ей не ответил. Бог не хотел иметь с этим ничего общего. И хотя странным образом управлял судьбой человека, судьба его чувств, по-видимому, Бога не интересовала. Кристина медленно шла вниз, к трамваю, опираясь на зонт.
Кот в мокрой траве
(перев. К. Старосельская, 1978 г.)
Льет дождь. Льет и льет. Днем и ночью. К тому же холодно. Старый котище Киллер с большой квадратной мордой и маленькими, обезображенными в боях ушами, покрытый короткой, желтоватой, несмотря ни на что тщательно ухоженной шерстью, дремлет, укрывшись в глубокой нише подвального окна. Невидимый сам, он в любую минуту может увидеть, что творится вокруг. Сидит он в позе, которая позволяет занимать как можно меньше места в пространстве, обеспечивает абсолютную неподвижность, да и легче сойти за предмет, ничем никому не угрожающий, а в холодные дни вроде сегодняшнего — наилучшим образом сохранить собственное тепло. Кот Киллер абсолютно неподвижен, и все же он не кирпич, не камень, не кусок дерева. И не голубь, не ворона, не собака. Киллер чрезвычайно остро ощущает, что он не вообще какой-то там кот, а именно тот, которым в данную секунду является. Более того — ощущения своего «я» он не утрачивает даже при столкновении с человеком. Следовательно, у него очень развито самосознание.
Я назвал Киллера старым котом. Это верно. Киллеру немало лет, однако это ничего не значит, ибо Киллер не стареет. Был он, правда когда-то давно, маленьким, тихонько мяукающим котенком, но потом, подросши, перестал меняться. Не вылинял, не запаршивел, не раздобрел, и брюхо у него, как, например, у многих окрестных собак, не обвисло. Его тело осталось стройным и гибким, шерсть — гладкой и блестящей. Глаза чистые, как небо перед восходом солнца. Смотрит Киллер ясными своими глазами и видит все, днем и ночью, начиная от муравья, ползущего по земле, и кончая совой, которая присела на край крыши. Этому занятию Киллер посвящает очень много времени. Он смотрит, когда охотится, но и смотрит, чтобы просто смотреть. Причем смотрит так, словно все, что видит: трава, дома, люди, деревья, — тоже его насущный корм.
Трудно сказать, почему в доме профессора университета, у которого Киллер прожил несколько лет и где ему было совсем неплохо, его назвали Убийцей. Кот Киллер убийца не в большей степени, чем другие. Мало, что ли, раз ему случалось наблюдать, как профессорская жена с домработницей убивали большую рыбу, как они по ней колотили, вопя благим матом! Киллер видел такое из-под буфета не раз и не два. А откуда брались эти горы красного мяса на кухонном столе, эти куры и цыплята, зайцы и фазаны? Груды белых костей? Кровавая печенка, шипящая на сковородке? После того как профессор вместе с женой и прислугой куда-то исчезли, а их пахнущую кедром мебель погрузили на большую подводу, запряженную лошадьми, и увезли, дверь дома, в котором Киллер жил, закрылась перед ним навсегда. Навсегда? Киллер часто сиживал под знакомой дверью, поджидая, пока она откроется, и пытался проскользнуть внутрь, но его всякий раз прогоняли. Он пробовал взять судьбу измором, и его еще долго видели на лестничной площадке, где он по целым дням спокойно дремал на подоконнике, однако мебель в квартиру профессора не возвращалась. Это было крайне неприятно, но Киллер рассматривал новую реальность как нечто преходящее и никогда не переставал считать профессорскую квартиру своей, лишь до поры до времени недоступной, — не говоря уж о доме и ближайших окрестностях. От них бы он не отрекся ни за какую плату. Впрочем, это неверно сказано: ни о какой, даже самой высокой плате не могло быть и речи, поскольку Киллеру никогда подобное намерение в голову не приходило, даже мысли такой не возникало, хотя бы шутки ради. Если бы неведомой силе удалось — вопреки воле Киллера — перенести его за пятьсот километров от дома, он бы и тогда сделал все, чтобы в этот дом и эти окрестности вернуться. Шел бы ночью и днем, в дождь и в зной, напрямик через поля и леса, пробирался бы в темноте окраинами городов и поселков. И дошел бы. А если б не дошел, то лишь потому, что погиб бы, разорванный собаками или раздавленный машинами на большой автостраде, однако так или иначе — по дороге домой.
Киллер ненавидит суету и шум, а пуще всего визг и скрежет, которые издают железные чудища на колесах. К постоянному грохоту, производимому городом, где с утра до вечера и даже ночью скребет железо о камень, он привык — по необходимости. Поскольку вынужден был в этом городе жить, поскольку жил в нем с рождения. Он научился не слышать эти противные звуки, вернее сказать, он обладал умением отделять их и отдалять от звуков, которые были ему приятны либо просто нужны, — таких, как шаги людей, возня крыс, щебетанье птенцов, шуршание мышей, шелест листьев.
Так вот, Киллер, который ниоткуда не возвращался, ибо никто его никуда насильно не увозил, сидит в нише подвального окна и, кажется, счастлив оттого, что он такой, какой есть, и место, в котором он в данный момент находится, его вполне устраивает. Стал ли бы он еще счастливее, если б у него сначала отобрали это самое место, а потом он бы вновь его обрел? Неизвестно. Я считаю, он был бы столь же счастлив, ничуть не меньше и не больше. Ибо задача у кота Киллера всегда была, есть и будет одна: вернуться на старое место — независимо от того, откуда придется возвращаться: из соседнего ли сада, из другого воеводства или даже из другой страны. Потому что величайшее удовлетворение и радость ему приносит уверенность в том, что все основные элементы окружающего мира: деревья, камни, кусты и заборы — так сказать, обретаются там, где им положено. Лишь будучи твердо убежден, что он это он и пребывает в знакомой местности, кот Киллер может жить и действовать. На фоне того, что неизменно, и не меняясь сам, он лучше видит и понимает то, что непрестанно меняется, растет, шевелится, перемещается.