День накануне
Шрифт:
— Да.
— Я из фирмы «Чистота».
Женщина решительно переступила порог и, будто знала планировку квартиры, уверенно направилась в мою комнату. Села напротив меня, поставила рядом с собой на пол большую зеленую, весьма, на мой взгляд, элегантную кожаную сумку. Женщине могло быть лет тридцать, она была очень хороша собой, я бы даже сказал, красива, но не в моем вкусе. Блондинка; красота чистая, но слишком холодная, нордическая. От нее пахло импортным стиральным порошком и чуть-чуть духами, тоже заграничными, а еще чем-то вроде эфира или хлороформа. Я незаметно ее разглядывал. Реальная особа, из плоти и крови, сверху трикотаж, замша, внизу — белье, вероятно изысканное. Она нагнулась, достала из сумки продолговатую голубую тетрадку и черную авторучку. Откинула упавшие на лоб волосы, вложила в тетрадь два листка копирки, выровняла края. Посмотрев на предыдущую страничку, в верхнем углу новой вписала порядковый номер.
— Я к вам обращался четыре года назад — думал, вы уже про меня забыли, — сказал я с упреком.
— Не хватало рабочих мощностей.
— Чего, простите?
Женщина оторвала ручку от бумаги и взглянула на меня. Мне захотелось посмотреть ей в глаза, но она опустила голову.
— Не хватало персонала, инструментов, чистящих средств.
Подняв на мгновенье голову, она посмотрела направо — на книги, потом налево, на окно с мутными стеклами, и вернулась к своему занятию. Заполняла формуляр.
— Я сварю кофе, выпьете чашечку?
— Спасибо, я не пью кофе.
Женщина помотала головой и поправила волосы жестом, который вполне мог показаться кокетливым, хотя она вряд ли собиралась со мной кокетничать. Потом спросила официальным тоном:
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот тринадцатый.
— Место рождения?
— Тернополь.
— СССР?
— Да, сейчас СССР.
— Профессия?
— Литератор, — ответил я несколько неуверенно, что прозвучало примерно таю — Э-э-э, литератор.
— Образование?
— Высшее. Незаконченное.
— Что значит — незаконченное?
— Нет диплома.
— Дети?
— Двое, два сына.
— Знаки отличия, награды?
Я перечислил.
— Зарубежные поездки?
Я назвал несколько европейских стран. Женщина молча заполняла рубрики.
— Значит, у вас три комнаты, кухня и прихожая, так?
— Совершенно верно.
Опять наступила тишина, женщина что-то подчеркивала, что-то вычеркивала, несколько мест обвела кружком. Еще раз внимательно с начала просмотрела анкету, поправила копирку, потом, перевернув, пододвинула тетрадку ко мне.
— Распишитесь два раза, тут и тут, — она указала авторучкой, где нужно поставить подпись. Я расписался, вернул ручку и посмотрел ей в лицо. Теперь и она на меня смотрела — прямо, не избегая моего взгляда. Глаза ее, цвета морской волны, были неподвижны.
— Это все? — спросил я.
— Все, — ответила женщина, нагнулась за сумкой и положила ее себе на колени. Сунула в сумку тетрадь и ручку, потом довольно долго шарила в ней, не поднимая головы. Поиски затягивались, я думал, она ищет сигареты или губную помаду, когда вдруг… Почему я употребил это слово, что «вдруг» случилось? Может, что-то такое, чего — на основании вышеизложенного — никоим образом нельзя было предвидеть? Я ведь не давал оснований исключить какой-нибудь сюрприз. Но нет, не в том дело. Слово «вдруг» связано не с моментом удивления, а с предметом, появившимся в руке женщины, неожиданно странным и смешным. А именно: женщина держала в руке пистолет, но из такого материала, который уж никак не годится для настоящего оружия, — это был то ли гарус, то ли плюш, что-то совершенно неподходящее, вообразим даже, что пистолет был соткан из цветов, из гвоздик к примеру… Эдакая нарядная бутафория, какую можно иной раз увидеть на витрине цветочного или овощного магазина (взять хотя бы очаровательные «портреты из фруктов»). Такие муляжи что-то копируют, но не впрямую, а как бы намеками, отнюдь не желая в точности походить на оригинал. В общем, я смотрел на этот предмет с пониманием и, кажется, улыбался. Ведь я не лишен чувства юмора. На лице женщины тоже появилась улыбка, нет, скорее усмешка: она чуть скривила губы, и в правом углу рта едва заметно прорисовалась морщинка. В усмешке было что-то двусмысленное — кому, как не мужчинам, это знать. Женщины часто невольно делают подобные гримаски, но мужчины воспринимают их однозначно и немедленно бросаются в атаку. Я подумал, что хотя четверть часа назад моя гостья отказалась от кофе, это вовсе не означает, что теперь не следует предложить ей чаю и рюмочку коньяку. Она ведь покончила с формальностями, спрятала свои квитанции и теперь свободна; кто знает, не служит ли этот плюшевый пистолет приманкой (весьма своеобразной, надо признать, ну да ладно), приглашением пофлиртовать. Однако глаза ее никак этого не подтверждали. Их выражение оставалось холодным и отчужденным; кажется, я даже увидел сверкнувшую в них враждебность. Ситуация складывалась неясная, мне стало как-то не по себе. Визит затягивался — вероятно, надо было что-то еще сказать, что-то сделать. Но что? Может, отпустить комплимент по поводу ее наряда, ее красоты (женщины это любят), необычности глаз? С чем бы сравнить их цвет? Разумеется, с цветом моря, притом моря северного. Женщина снова слегка улыбнулась, поправила сумку на коленях, положила в нее плюшевый пистолет и вынула маленький розовый платочек. Коснулась им уголка рта, потом щеки. И тут я сообразил, почему мне знаком цвет ее глаз: он напоминал цвет морского залива, на который я смотрел когда-то с высокого скалистого берега. Было это в Финляндии. Серо-зеленую гладь обрамляло кружево белоснежной пены. Только в одном месте узенький проливчик соединял залив с открытым морем… И тут, на долю секунды позже, чем нужно было для предотвращения того, что произошло, я понял: сидящая напротив меня женщина держит в руке не плюшевую игрушку, а массивный черный пистолет большого, должно быть девятого, калибра. А эти цветные лоскутки, гарус, бархат были просто маскировкой вроде искусственных веток и листьев, которыми прикрывают пушки на позициях. Выстрела я не услышал. Ощутил удар в грудь, где-то пониже ключицы. Удар был не очень сильный, скорее мягкий, будто боксерской перчаткой. Но своей цели достиг. Я перестал дышать.
Всю жизнь, а в особенности последние сорок лет я был к этому готов, считался с этим, хотя не слишком часто об этом думал. Я не мог знать, когда и в каких обстоятельствах это произойдет. И уж меньше всего ожидал сейчас, в неловкой, нелепой ситуации. Я почувствовал, что в грудной клетке у меня сквозная дыра, наподобие отверстий в скульптурах Мура, и подумал, что через это отверстие кто-то, за мной наблюдающий, может явственно увидеть уголок моей квартиры — аккуратно прибранной, с мебелью, книгами, разноцветными картинами — и на заднем плане даже луг, реку, лес, а возможно и небо с облаками.
Смерть моего антагониста
(перев. М. Курганская, 2002 г.)
О его смерти я узнал случайно, осенним вечером, когда слушал зарубежную радиостанцию. Далеко, на противоположной стороне земного шара, умер человек, с которым меня не связывали ни кровные узы, ни дружба, ни даже приятельство. Какое мне могло быть до него дело? Но все же была между нами некая связь, и довольно тесная, о чем я сейчас и расскажу. Из-за этой связи уход человека, в общем-то, мне не близкого, я вдруг пережил так остро, будто его смерть подрывала основы моего существования. Я неточно выразился — вовсе не вдруг. Сознание опасности возникло не сразу, а только когда я выключил радио и до меня дошло, что человека, носившего знакомую мне фамилию, больше нет. Очевидно, мысль тоже не может мгновенно преодолеть время и расстояние, и не только вовне, но и внутри нас.
Человек, о котором речь — буду называть его моим антагонистом, — тридцать лет жил от меня за тысячи километров, полностью оторванный от того мира, где пребывал я. Но и в отдалении мы были неразделимы: он был моей противоположностью или, выражаясь иначе, я — его отрицанием. Можно и так описать наши взаимоотношения: мы были как два полюса магнита — разноименные, но неразрывные, составляющие единое целое. Сравнения иногда помогают воображению, но вряд ли облегчают понимание. Короче, такими мы были, и началось все это довольно давно. В детстве мы ничего не знали о себе — еще мало что понимали и, вероятно, были так похожи, что почти сливались в одно существо. Одинаково относились к тем первым, еще мелким, проблемам, с которыми нам приходилось сталкиваться. Но однажды — я всегда был твердо уверен, что он первый начал, да не все ли равно, — так вот, однажды кто-то из нас высказал нечто сомнительное или попросту далекое от правды, что требовало немедленного исправления или опровержения, — такова была завязка. Если бы я тогда согласился: да, это черное, а это белое, это красивое, а это уродливое, — возможно, мы и не расстались бы никогда. Но мог ли я так поступить? Тогда, в самом начале, с тем или иным еще можно было согласиться, наверняка речь шла о какой-нибудь ерунде — камешке, веточке, цветке, но если бы я так поступил, после мне пришлось бы признавать его правоту во всем. А ведь наша жизнь постоянно усложнялась, мир разрастался, множились предметы и проблемы. Насколько я помню, спустя какое-то время, правда совсем недолгое, у нас возникли разногласия по поводу существования Бога — ведь я его не видел, как же я мог в него уверовать? Я мог лишь допустить, что Бог есть, но моему антагонисту этого было мало. Он требовал от меня акта безоговорочной капитуляции.
Очевидно, сразу после рождения нас было не различить (как я уже говорил, мы, наверное, были одним существом), но со временем исчезло даже и внешнее сходство. У моего антагониста был несколько иной, чем у меня, обмен веществ (хотя исходный состав этих веществ казался одинаковым, а по утверждению некоторых, именно таким и был), поэтому, когда я увидел его впервые — нам обоим исполнилось в то время по восемнадцать лет, — он на меня нисколько не был похож. Уже тогда его взгляд на жизнь, почти полностью сложившийся, в корне отличался от моего. В последующие годы он, мой антагонист, сделал все от него зависящее (как и я, впрочем), чтобы уничтожить последнее, в чем мы еще были схожи. Вот, например, еще смолоду мы оба исповедовали одинаковый, стихийно сложившийся культ Отчизны. Мы гордились ее величием и силой; ее поражения и неудачи заставляли нас страдать. Мы испытывали к родине чувство, которое можно сравнить с настоящей любовью. Но пришло время, которое, как стало ясно, не могло не прийти: мой антагонист начал идеализировать предмет нашей любви, я — отзываться о нем критически и с пренебрежением. Когда он, отражая мои атаки, пытался превратить нашу историю в святыню, а некоторых действующих в ней лиц объявил неприкосновенными, мне оставалось только насмехаться над ними. Кроме того, было время, когда мы оба очень тревожились за будущее своего отечества и сходились в том, что наш государственный строй никуда не годится и его нужно менять кардинально, а может быть, даже свергнуть и заменить иным. И вот тогда стало казаться: есть же нечто, нас объединяющее, — негативизм. Но очень скоро мы поссорились из-за его толкования. Я считал неприемлемым то, что он предлагал в качестве мер спасения, ибо в них крылась наибольшая — именно для нашей родины — опасность. Точно так же он опровергал мои идеи об усовершенствовании нашего строя. Не достигнув согласия, мы расходились, оттачивали свои несхожие взгляды, укрепляли свои позиции и, хотя по-прежнему говорили на одном языке, нам все труднее было понимать речь друг друга. Если б не началась война, мы бы уже, наверное, перешли к взаимным оскорблениям, ведь бранные слова, как известно, никогда не остаются недопонятыми. В двадцать с небольшим мы уже так далеко разошлись и так по-разному сформировались, что не было ничего — даже среди явлений, казалось бы, совершенно нейтральных, — что мы могли бы дружно одобрить или осудить. Наши разногласия касались теперь буквально всего: прошлого, настоящего и будущего, живой и неживой природы, Земли и космоса. Людей, насекомых, горных пород, скульптур, фактов, чувств, политики, религии, философии — не знаю, чего еще? Всего. Вместе с тем каждый был уверен, что обладает абсолютной истиной, а если и случались минуты сомнений, мы приписывали их своей слабости.
Когда я вновь мысленно возвращаюсь к раннему периоду жизни, мне кажется, что в глазах окружающих наши тогдашние увлечения выглядели совершенно невинно, как детские игры с их вечным подтруниванием и передразниванием. Например, любимым занятием у нас тогда было всему находить противоположность. Игра была захватывающая, правда, выяснилось, что не ко всякой вещи или явлению можно подобрать такую пару. Мы часто вставали в тупик, однако не слишком огорчались, с ходу эти отсутствующие понятия досочиняя. Да, их нет в природе — ну и что? Значит, они есть где-то во Вселенной, раз пришли нам в голову! Забавы забавами, но уже тогда мы начали незаметно расходиться в разные стороны. В то время еще ни один из нас не осознавал, что, обмениваясь колкостями, поддразнивая и задирая друг друга, мы разделяемся на два самостоятельных существа, и назад пути не будет. В итоге наше взаимное отчуждение дошло до предела, так что, по правде говоря, нам потребовался бы еще один земной шар, чтобы мы могли жить в двух отдельных мирах и спокойно, ничего друг о друге не зная, совершать свои открытия, с самого начала все называя и устраивая по-своему. Но мир по-прежнему был только один, и планета Земля все та же, и поделить ее было невозможно. Волей-неволей нам пришлось обретаться в общем пространстве. Когда мы осознали эту неизбежность, в нас стало нарастать чувство, прежде незнакомое: взаимная неприязнь, ощущаемая почти на физиологическом уровне; в конце концов она перешла в откровенную ненависть. Теперь каждый мог уже без помех воевать с мировоззрением другого, не гнушаясь никакими средствами.