День пирайи (Павел II, Том 2)
Шрифт:
Ромео неуверенно стащил с Гелия подушку. Похмельный красавец решил, что с него требуют любовного взноса, и сделал попытку принять наиболее удобную для Ромео позу, но Ромео быстро влепил ему ласковую оплеуху, и Гелий проснулся.
— А? — обалдело взвизгнул он, глядя вокруг. Но услужливый скопец уже протягивал ему стакан чего-то крепко-спиртного, а дряхлый начал некие приготовления, расставил что-то вроде пюпитра, разложил на нем ветхие книги, достал кадило, какие-то платки и полотенца. Прочие почтительно прислуживали. Когда Ромео с пятого на десятое объяснил Гелию, что именно должно сейчас произойти, тот совершенно гнусно захихикал, и пришлось на него цыкнуть. Дряхлый возымел желание самолично прислуживать брачующимся и провозгласил, протягивая пару полотенец: «Чресла препояшьте, дабы мы соблазна диавольского не зрили». Ромео препоясался,
Старик поставил молодых на колени перед импровизированным алтарем и уступил место другому скопцу, который с огромной скоростью залопотал что-то, а затем скопцы запели хором: «Мы тебя, о Шилов, не забудем…» на мотив «Выходила на берег Катюша», потом еще пару псалмов на советские мелодии исполнили. Венчающихся заставили проползти на коленках вокруг алтаря, дали в руки по белой зажженной свече. Потом дряхлый велел Ромео и Гелию встать, поцеловаться, предложил им опять-таки размножаться, — скопцы дружно всхлипнули, — и быть верными друг другу до восседания на белого коня. Потом алтарь собрали, на прощание скопческий главарь поздравил молодоженов и добавил:
— Тешьтесь, тешьтесь. Но уговор, царевич, уговор.
— Почему я царевич? — не понял Ромео.
— Потому что венчан ты нами, а по нашему закону муж да примет родовое имя родоподательницы, жены своей то есть. Имя твоей жены по матери Романов. И ты теперь тоже — Ромео Романов. Помни! Наши братья томятся в застенках американского посольства в Москве. Властью, которую мы тебе вручили, изведи их из диавольского узилища, возверни сирот общине. Тогда все у тебя будет хорошо. Но бойся ослушаться… — под балахоном вновь шевельнулось зубило.
— Не ослушаюсь, — одурело прошептал Ромео, глядя на затворяющуюся дверь. Датская охрана во всем отеле оказалась прочно усыплена, врачи так и не дознались — чем, кем, когда, было похоже, что на охрану навели какое-то мощное русское наваждение. Но Ромео претензий не имел, дело замяли, впрочем, на всякий случай удвоив выплаты за королевские письма, лишь бы помалкивал. Впрочем, от денег Ромео отказываться не стал. Однако накануне отлета скопцы явились в Каструп и предъявили разрешение датского министерства иностранных дел и даже согласие советского посольства с круглой печатью: послу терять было нечего, он на свой страх и риск решил насолить советскому МИДу и ненароком обеспечил тем самым свою безбедную старость. Скопцам разрешалось лететь в СССР на возвращаемом, психопатски-угнанном самолете «ИЛ-62». То ли скопцы кого купили, то ли зубило кому надо показали, но лететь им, в общем, дозволили. Весь багаж их состоял из большого количества красных восковых свечей и корзин с восковыми фруктами. Ромео узнал, что Селиванов на небе обо всем поставлен в известность, брак одобрил, поэтому царевичей величать теперь будут уже не белыми свечами, а красными, праздничными. Восковые фрукты тоже были разъяснены, у скопцов, оказывается, это был предмет первой необходимости, он всегда должен иметься перед их глазами как символ грядущего в посмертии райского блаженства. Ромео не был уверен, что дома отец и дядя не засадят его в психушку, он надеялся, что если посадят, то ненадолго. Угар его любви к Гелию еще и не думал рассеиваться. Утехи, став супружескими, приносили Ромео не меньше радости, чем прежде, и он не замечал, как во время прогулок по Копенгагену рыщут по сторонам блудливые очи его жены.
В предпоследний день перед отлетом Ромео решил купить подарки родне: неистраченные деньги, привезенные из-за границы, как он понимал, очень уронят его престиж в глазах отца и дяди. Братьям он купил всякой хреновины два саквояжа, отцу — и отчасти брату Зарику — тяжелый кухонный агрегат на сорок восемь предметов, матери долго ничего не мог найти, а потом купил ей и тете Лене по туалетному шкафчику, сделанному якобы из цельного панциря галапагосской черепахи. Дяде Георгию неизвестно почему купил золотой нож для разрезания книг, а вот за подарком деду пришлось побегать. Все попугаи, которых он тут увидел, смотрелись жалкими недовыседками рядом с дедовыми гиацинтовыми чудесами; когда Ромео на подобии английского сумел объяснить, что ему нужен гиацинтовый ара, торговец молитвенно завел глаза вверх и залопотал что-то по-датски, из чего Ромео понял только дважды повторенное «фон Корягин». Ромео сам был по матери «фон Корягин», сквозь зубы послал продавца тоже по матери и понял, что дед может остаться без подарка, а это — свинство. С горя спросил: может, еще какие редкие яйца есть? Продавец подобострастно принес какое-то большое, вроде куриного, яйцо в деревянном ящичке, много крупнее попугаячьих, к которым Ромео привык, и запросил такое дикое количество датских крон, что новоиспеченный царевич даже ушам не поверил. «Ну, может, очень редкий?» — с надеждой подумал он, и все-таки заплатил. Гелию Ромео купил много бутылок, ничего другого тот вообще не просил, — и сообразил, что надо бы императору тоже в подарок что-то купить. Однако деньги кончились, черепаховые и птичьи закупки бюджет Ромео подорвали, зато валюты он не вез домой ни гроша. Второй пилот вырулил «ИЛ-62» на взлетную полосу, и огни аэропорта Каструп, среди которых затерялся ополоумевший Винцас Вайцякаускас, а также и решившая сложить свои усилия с усилиями близкой родственницы Софья Глущенко, остались под хвостом самолета. Уже в самолете скопцы преподнесли царевичам свадебный подарок: ту самую одежку, в которой их повстречал Гаузер, пересекая зал ожидания в Шереметьево-2.
Через дипломатические каналы информация о копенгагенских событиях достигла нужных и ненужных ушей очень быстро и скоро попала к Шелковникову. Тот обматерил Сухоплещенко за нерадивость, сказал, что подполковник достоин понижения в звании, вот, оказывается, ему самому приходится ловить Романовых по всяким, мать твою, Копенгагенам! На душе у генерала скребли кошки, Ромео приходился ему слишком близким родственником. Решить, что делать, без мнения императора было невозможно. Генерал поехал в Староконюшенный. Машина медленно заворачивала в переулок, генерал ненароком глянул в окно и увидел, как по тротуару медленно идет молодой человек в окладистой бородке, с хозяйственной сумкой, а из сумки торчит что-то очень по летнему времени загадочное: два валенка, вставленные один в другой, словно в них что-то было спрятано. «Ишь ты, уже валенками запасаются…» — безразлично подумал генерал, ему сейчас не до того было. Машина остановилась у подъезда многоколонного особняка.
Павел, по обыкновению, лежал в гостиной под латанией и читал; последнее время он заказывал книги ящиками и читал их, почти все были по истории, по гражданской его профессии, «боярская клика» это его занятие одобряла: значит, серьезный будет царь, значит, наукой заниматься будет, где уж тут за взятками следить. Павел выслушал весьма искаженную историю копенгагенского венчания, заподозрил, что все это Шелковников сам подстроил, дабы попасть в родственники к царю: мол, расхлебайте-ка, ваше величество.
— Тарханное право… — произнес Павел, глядя в пространство. Шелковников и слова-то такого не слыхал. — Даруем-ка мы свояку вашему, генерал… и вам тоже… нет, обойдетесь, только ему… Он, конечно, не дворянин? Добавьте к его фамилии… Аракелян, да? Добавьте — Лубянский, подготовьте герб и грамоту, пусть будет дворянином с потомственным тарханным правом… Это наследственное право, его наши предки зря упразднили, пора восстановить… Даруем ему тарханное право на однополый брак… Всем потомкам по мужской линии до последнего колена… И по женской линии тоже…
— Там нет потомков по женской, ваше величество.
— Тем более… Герб, скажем, такой, раз он в вашем ведомстве служит… Три микрофона в золотом… нет, в лазурном поле, оплетенные колючей проволокой. Не возражайте, будет очень красиво. Брак лучше признать. Не вы ли мне говорили, что у нас гомосексуальное меньшинство принадлежит к числу наиболее недовольных? Вот и пусть радуются, а западное радио пусть клевещет, а мы помолчим… Пустите слух, что за большие заслуги такое право и другие могут заслужить. Но статью в уголовном кодексе пока что оставьте, мало ли что, там посмотрим, пусть нас все меньшинство поддержит, вот тогда…
— Скопцов, конечно, выпустить?
— Это уж ваше дело, генерал, такие мелочи решайте сами… — Павел зевнул. — Тем более — мы теперь с вами как бы родственники. Кумовья это называется? Павел закрыл глаза и потянул носом: разговаривать больше не хотелось, а Тоня, кажется, уже несла осетрину.
Шелковников прямо из Староконюшенного поехал к Аракеляну на дачу: тот по летнему времени экспериментировал в области новых блюд из дикорастущего зопника, так полюбившегося генералу.
— Не рыпайся и слушай! — с порога загрохотал генерал, отирая льющийся ручьями пот. — Сядь! Не то ляжешь. И лучше сразу выпей, чтобы не психовать!