День пламенеет

Лондон Джек

— Какие же такие деньжата ты называешь своими? — спросил Беттлз снизу, любовно обнимая ноги Пламенного.

— Да, сколько? Что ты называешь деньжатами? — подхватили остальные.

Пламенный остановился на секунду и подумал.

— Четыре или пять миллионов, — медленно сказал он и вытянул руку, требуя тишины, так как заявление его было встречено насмешливыми криками. — Я буду осторожен: пусть низшим пределом будет миллион. И если окажется хоть на унцию меньше, я не уеду из этой страны.

И снова его заявление вызвало бурю насмешек. В те времена на Юконе

вся добыча золота не достигала суммы в пять миллионов, и еще ни один человек не напал на жилу в тысячу долларов, не говоря уже о миллионе.

— Слушайте меня, вы все… Вы видели, как Джек Кернс сегодня поймал настоящую игру. Все мы считали его битым до прикупа. Какой толк был от его трех королей? Но он знал, что должен выйти еще один король, — вот где был его козырь — и он его получил. И говорю вам — у меня тоже есть козырь. С верховьев Юкона тянется большая жила; и так оно и должно быть. Я не говорю о какой-нибудь дутой жиле вроде как в Лосиной реке или в Бон-Крике. От этой жилы волосы у вас зашевелятся на головах. Говорю вам, дело чертовски на то похоже. Ничто ее не остановит; ее найдут в верховьях реки. Вот где вы найдете в недалеком будущем следы моих мокасин, если захотите меня разыскать, — я буду в этих краях, буду бродить вдоль всех этих рек: Стюарт, Индейской и Клондайк. Когда вернусь с почтой, я полечу туда так быстро, что вы не разглядите моих саней за облаками неба. Она идет, парни, идет золотая жила, снизу, из-под корней травы — сотни долларов за одну сковороду; и толпы повалят к нам, увидите, что будет, — вам покажется, что ад взорвался.

Он поднес свой стакан к губам.

— Пью за успех и надеюсь, что вы все получите свою долю в этой добыче.

Он выпил, спрыгнул со стула и снова попал в медвежьи объятия Беттлза.

— Будь я на твоем месте, Пламенный, я бы не поехал сегодня, — посоветовал Джо Хайнс, только что выходивший за дверь посмотреть на спиртовой термометр. — Будет резкий поворот к холоду. Сейчас шестьдесят два градуса ниже нуля, и температура все падает; лучше подожди, пока повернет к теплу.

Пламенный громко засмеялся; захохотали и окружающие его ветераны.

— Эх вы, коротконогие олени, — крикнул Беттлз, — боитесь маленького мороза! И чертовски мало вы знаете Пламенного, если думаете, что мороз может его остановить.

— Он застудит себе легкие, если поедет, — последовал ответ.

— Ни черта не застудит! Слушай, Хайнс, ты в этой стране всего только три года. Ты еще не прижился. Я видел, как Пламенный делал по пятидесяти миль в день вверх по Койокуку, когда термометр показывал семьдесят два.

Хайнс горестно покачал головой.

— Вот так-то и отмораживают себе легкие, — вздыхал он. — Если Пламенный поедет раньше, чем спадет мороз, он никогда не пробьется, а ведь он едет без палатки и брезента.

— До Дайя тысяча миль, — объявил Беттлз, влезая на стул и обнимая за шею Пламенного, чтобы поддержать свое колеблющееся тело. — Тысяча миль, я говорю, и дорога почти нигде не проложена, но я готов биться об заклад с любым неженкой, на что угодно — Пламенный приедет в Дайя на тридцатый день.

— В среднем это выходит тридцать три мили в день, — предостерег Док Уотсон, — а мне самому приходилось путешествовать. Метель в Чилкутском проходе задержит его на неделю.

— Да, — сказал Беттлз, — а Пламенный сделает обратный путь в тысячу миль еще в тридцать дней; готов побиться на пятьсот долларов, и к черту метель!

Чтобы подчеркнуть свои слова, он вытащил мешок с золотом, величиной с болонскую колбасу, и бросил его на стойку. Док Уотсон положил рядом свой собственный мешок.

— Держись! — крикнул Пламенный. — Беттлз прав; я тоже буду биться. Ставлю пятьсот, что через шестьдесят дней я остановлюсь у дверей Тиволи с почтой из Дайя.

Послышались недоверчивые возгласы, и человек двенадцать вытащили свои мешки. Джек Кернс пробился вперед и привлек внимание.

— Я принимаю, Пламенный, — крикнул он. — Два против одного, что ты этого не сделаешь… Даже в семьдесят пять дней.

— Не нужно благотворительности, Джек, — был ответ. — Пари по всем правилам, и срок — шестьдесят дней.

— Семьдесят пять, и два против одного, что ты проиграешь, — настаивал Кернс. — Река на Пятидесятой Миле не замерзла — и лед по краям хрупкий.

— Деньги, какие ты у меня выиграл, — твои, — продолжал Пламенный. — И клянусь адом, Джек, тебе не удастся вернуть их мне вот таким манером. Биться с тобой об заклад я не буду. Ты стараешься всучить мне деньги. А я тебе скажу, Джек, у меня — другой козырь. И я отыграю его на этих днях. Вы только подождите этой большой жилы с верховьев реки. Тогда мы сядем за игру еще разок, и тут уж игра у нас пойдет настоящая. Идет?

Они ударили по рукам.

— Конечно, он это сделает, — шепнул Кернс на ухо Беттлзу. — Ставлю пятьсот, что Пламенный вернется через шестьдесят дней, — прибавил он громко.

Билли Роулинс принял пари, а Беттлз восторженно обнял Джека Кернса.

— Клянусь Юпитером, я тоше буду дершать пари, — сказал Олаф Хердерсон, оттаскивая Пламенного от Беттлза и Кернса.

— Победитель платит! — крикнул Пламенный, ударив по рукам. — Я уверен, что победа за мной, а шестьдесят дней — срок большой, чтобы ждать выпивки, и я плачу сейчас. Берите водку, ребята! Пейте все!

Беттлз, со стаканом виски в руке, снова влез на стул и, покачиваясь взад и вперед, запел единственную песню, какую знал:

Учитель и Ворд-Бичер — У них такой обычай — Ругают корень сассафраса: Его мы запрещаем! Но мы-то, мы-то знаем, Не проведет сюртук и ряса!

Толпа подхватила хором:

Его мы запрещаем! Но мы-то, мы-то знаем. Не проведет сюртук и ряса!

Кто-то открыл наружную дверь. Смутный серый свет просочился в комнату.