День поминовения

Нотебоом Сэйс

Другая прогулка. На этот раз Министерство воздушных сообщений (Геринг не любил «Ланкастеров»), Виктор прикоснулся рукой к выбоине от снаряда («Вкладываю руку в Его рану») и сказал:

— Если вдуматься, вот что главное в городах: здания и голоса. В том числе исчезнувшие здания и исчезнувшие голоса. Настоящий город — это город с голосом. Вот так.

Артур запомнил выражение Виктора. Город с голосом. Это можно сказать, разумеется, про любой старый город, но не во всех старых городах произносились, писались, выкрикивались такие слова, как здесь. Город как скопище зданий — это одна сторона дела, но голоса — это совсем другое. Как их можно представить себе количественно? Они улетели прочь, эти сказанные слова, опередив произнесших их мертвецов, и все же именно здесь, в Берлине, у человека возникало ощущение, что они никуда не делись,

что воздух насыщен ими, что мы движемся среди них, словно переходя реку вброд, лишь потому, что некогда они были здесь произнесены: переданная шепотом молва, приговор, приказ, последнее слово, прощание, допрос, сообщение Генерального штаба. И множество других, анонимных слов, которые всегда произносятся в городах. Если их выстроить в цепочку, получится звукоряд продолжительностью в миллиарды часов, среди стольких слов можно погибнуть, задохнуться, захлебнуться, даже сегодня в этом ледяном дворце слова пронизывали все пространство, в сверкающем и хрупком, точно стекло, свете они слышались как шепот, как слабое журчанье в паузах между словами, заново произносимыми прохожими, тихий-тихий шелест, доступный лишь для болезненно-острого слуха, слуха, которым не положено обладать живому человеку, а то города станут для него невыносимы, особенно этот город. Артур принялся насвистывать, чтобы заглушить это жужжание внутри головы.

— У вас сегодня хорошее настроение, gute Laune, — сказал ему старик, тащивший на поводке собаку ростом с теленка, и Артур вдруг решил, что так оно и есть. Gute Laune, gute Laune, он прибавил шагу и поскользнулся. Падая, снова услышал голос старика:

— Achtung! Осторожно! Здесь скользко!

Но он уже упал, во второй раз за сегодняшний день, на этот раз навзничь, во время пируэта он прижал камеру к груди, как новорожденного младенца, и теперь лежал, глядя на заснеженные ветки на фоне голубоватого, точно лед, неба. Кто-то подавал ему знак. Старик приблизился к Артуру, чтобы помочь, но, поскольку тот не торопился вставать, над ним вдруг возникла гигантская собачья морда с большими влажными глазами, под которыми на шерсти сверкали застывшие слезы.

— Ich sagte noch, passen Sie aufl Я же говорил, осторожно! — произнес старик с упреком.

— Kcine Sorge, ich kann wunderbar fallen. He беспокойтесь, я прекрасно умею падать.

Это была правда. Он когда-то специально учился падать. По совету одного военного корреспондента, которому Артур был за это очень благодарен.

— На свете есть очень много стран, где за секунду надо уметь сменить вертикальное положение на горизонтальное, — сказал корреспондент. — Нет ничего прекраснее, чем свист пуль в том пространстве, которое всего полмысли тому назад занимало твое тело.

В справедливости этого утверждения он удостоверился дважды: один раз в Сомали, другой — во время карнавала в Рио-де-Жанейро. Неожиданные выстрелы, ирреальный звук падающих тел, а когда все снова встали, то трое так и остались лежать. Завершался курс падением с высокой лестницы. Их учитель, бывший парашютист, продемонстрировал этот трюк совершенно безумным образом: его тело беспомощно скатилось с лестницы, со стуком ударяясь о каждую ступеньку, и осталось лежать неподвижно, так что все ученики побледнели от ужаса. Потом он встал, отряхнулся и сказал: «Такая маскировка может вам когда — нибудь пригодиться, мнимая смерть — лучший сюрприз».

Sie haben ja gute Laune, мнимая смерть — лучший сюрприз, нет, он не позволит украсть у него сегодняшний день. Он пойдет на Александерплатц, сначала похлопает по колену осиротелого Карла Маркса у «красной ратуши», потом поснимает ноги на спусках в метро. Он попрощался со стариком, погладил собаку по ее могучей голове и пошел в восточную сторону, теперь уже чуть осторожнее.

За два часа он сделал все, что намеревался. Маркс и Энгельс все еще смотрели в сторону Дальнего Востока и притворялись, будто не видят опухоли внутри телебашни, но у Маркса на коленях была слеплена маленькая снежная баба, из-за чего он вдруг стал удивительно человечным, старомодный дедушка, забывший надеть зимнее пальто. Ноги в метро на этот раз были ему нужны не ради изображения, а ради звука: на верхних ступеньках шорох и шарканье сопровождались легкими чавканьем растаявшего снега; чем ниже, тем звук становился суше и, к сожалению, намного тише, чем Артур надеялся. Ботинок со шнурками почти не было: вымерли от неожиданной эпидемии, настоящие туфли нынче, похоже, тоже никто

уже не носит; теперь все ходят в кроссовках: слишком светлые цвета под темными брюками и куртками. Гигантская мельница, приводимая в движение подошвами ног, люди в большом городе по-настоящему интересны, только когда снимаешь одни ноги, скрытый механизм безликой фабрики, которая ни на минуту не останавливается, но никто не знает, что она производит.

— К твоим ногам при рождении надо было приделать счетчик. — Голос Эрны. — Тогда мы хотя бы знали, сколько ты прошел за всю жизнь километров. Кроме тебя, я, пожалуй, в жизни не встречала человека, который бы столько ходил пешком.

— Я пилигрим.

— Ну так и все точно такие же пилигримы.

Что правда, то правда. Он смотрел на вереницу ног, проходивших мимо него, и не обращал внимания на их владельцев, которые, быть может, недоумевали: что это выискивает жадный глаз его камеры там, внизу, у этой грязной кафельной стены, в снежной кашице на ступеньках. Впрочем, судя по всему, их это совершенно не волновало. Очередной телевизионщик.

Из всех предметов одежды обувь лучше всего способна выражать унижение. Изношенные, мокрые, грязные, бесцветные при неоновом освещении туфли, сапоги и ботинки препровождали людей к их возвышенной цели через лабиринты подземного мира, а по вечерам их ставили под кровать или в какой-нибудь другой укромный угол.

Вообще-то ему надо бы поснимать и обувные магазины, витрину за витриной, чтобы показать обувь в девственном состоянии, непорабощенные ботинки, не имеющие хозяев: они еще никуда не направлены, никуда не идут.

Через секунду все эти мысли исчезли, потому что в потоке безликих ботинок, кроссовок и туфель на лестнице он вдруг увидел сапожки из пятнистой коровьей шкуры, сравнительно небольшого размера, рыже-черно-белые, сапожки, заставившие его поднять глаза на их хозяйку: взгляд скользнул по крепким, быстро шагающим ногам в джинсах, по куртке с большими черными и белыми квадратами, широкому шерстяному шарфу цвета еще недавно развевавшихся здесь флагов, который отчасти, но, слава Богу, не полностью покрывал голову, вызвавшую у него вчера ассоциацию с берберами. Следовать за этим красным шарфом было легко. Она села на вторую линию в сторону Рулебен, на станции Гляйсдрайэк пересела на пятнадцатую линию и вышла на Курфюрстенштрассе.

Следом за ней он поднялся по лестнице наверх и пошел, как и она, по улице, показавшейся после метро неожиданно светлой. Он думал, вернее, надеялся, что знает, куда она идет, во всяком случае, пока она шла в правильную сторону. По Потсдамерштрассе в северном направлении, мимо турецкого овощного магазина с баклажанами и желтые перцами, которые, похоже, только что привезли с Северного полюса, мимо булочной, где он всегда покупал себе луковые булочки. Хорошо знакомый путь, его собственный маршрут, вдали виднелся причудливый силуэт Государственной библиотеки, ее охристые стены. На плече у девушки висела холщовая сумка, явно с книгами, нет, он не ошибся. Она воспользовалась моментом, когда не было машин, и перешла на правую сторону улицы, не по правилам, без светофора, без зебры, очень не по-немецки. И ему, что ли, перейти на ту сторону? Что же это он делает? Бред какой-то. Он идет следом за красным шарфом, точно потерявший голову подросток! В этом было что-то неприятное, связанное с неравенством ролей. Тот человек, за которым идут, играет в данном случае роль невиновного. Девушка оставалась сама собой и никем более, она была занята собственными мыслями и думать не думала о незнакомце, связанном с ней невидимой нитью. Если бы он развернулся и пошел в обратную сторону, она бы за ним не пошла, это уж точно.

Он замедлил шаг и встал на мосту через Ландверканал. Льдины, серые и прозрачные, неподвижные в обрамлении черной воды. Что, если она тоже остановится? Но она не остановилась. Идти следом за кем — то — значит вмешиваться в его жизнь. На этот раз он не сумел рассмотреть ее лицо, в самом начале преследования оно проплыло мимо него неясным белым пятном. Со вчерашнего дня ему запомнился суровый штрих, шрам на щеке. Все это ерунда. К тому же он слишком стар. Надо делать все то же самое, что и всегда, выпить кофе в столовой на верхнем этаже, одна марка за чашку, чашку мертвой воды из Леты, а потом спуститься в большой зал и сесть читать газету у широкого окна, из которого видна Национальная галерея. В этом читальном зале в креслах всегда спало несколько бездомных, для видимости разложив на коленях измятые газеты.