День последний — день первый
Шрифт:
— Все, — сказал я. — Надоело.
— Ты решил, — сказал Иешуа.
Я был усталым, злым, все виделось мне в мрачном свете, в том числе и мое с Линой будущее, и будущее всех людей, живущих в этих домах, и в других тоже, и на всей Земле. Тупик. Раньше нужно было менять что-то в людях. Раньше. А сейчас все равно, что первый сценарий, что третий, что двадцать пятый. Тупик. Была бы у меня машина времени, я отправился бы к истокам, когда жизнь на планете только нарождалась, и совершил бы нечто (что?!), способное перевернуть мир: пусть все идет заново, по иной, как говорят фантасты, мировой линии. Сначала. С самого сотворения. А поскольку сотворения не было, то — с Большого взрыва. А поскольку это невозможно, то все — чушь.
— Ты решил, — повторил Иешуа, хотя я, кажется, не произнес ни слова.
Почему-то слова Иешуа взорвали меня — как запал взрывает бомбу. Я кричал, я проклинал свою жизнь, проклинал Иешуа (за что?), требовал, чтобы Лина ушла, и чтобы она не бросала меня, потому что я один, и никого нет — нет людей, нет, нет и не было, и не будет, и пусть провалится тот, кто создал это человечество (я еще о человечестве думал!).
Потом я пришел в себя; Лина обнимала меня за плечи, а Иешуа стоял поодаль, и мне показалось, что он стал то ли меньше ростом, то ли наоборот, не знаю — просто он стал каким-то другим.
— Откуда ты взялся? — спросил я с тоской. — И чего, в конце концов, ты хочешь от меня?
— Ты знаешь, — Иешуа провел рукой из стороны в сторону жестом, который показался мне знакомым, но который я все-таки не смог узнать. — Мои отношения с тобой — отношения слуги и господина. Слуга — я.
— Вот как? Если ты Мессия, то кто, по твоему мнению, я?
— Бог.
— Пойдем домой, — сказала Лина. — Вы оба сошли с ума.
Мы ушли, а Иешуа остался, и я знал, что еще увижу его. Лина прижалась ко мне, ей было страшно, и я знал — почему. Я еще многое знал в тот момент, вот только не знал, что именно я знаю. Частично я понял это ночью во сне, который оказался ясным и четким, как фильм на прекрасной кодаковской пленке.
Проводив Лину и возвращаясь домой по пустынному бульвару, я неожиданно выловил из подсознания мысль, в правильности которой у меня почему-то не возникло сомнений: время человечества кончилось, потому что я захотел этого.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их…
И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестый.»
Он появлялся в роковые для мира времена.
Было это трижды.
Впервые он понял, что видит свет, оказавшись посреди американской саванны, неподалеку от какого-то стойбища. Существа, жившие здесь, были еще не вполне людьми. Низкий лоб над близко посаженными маленькими глазками, волосатое тело, длинные, почти до земли, руки, походка вразвалочку. И почти полное отсутствие разума. Почти. Все же именно это племя было самым разумным на планете. А могло — должно было! — стать первым действительно разумным.
У него не было имени, и внешность его тоже была не из тех, о каких складывают легенды. Он стал жить среди племени, охотиться с мужчинами, спать с женщинами. И не сразу понял, что он — посланник Бога. Он, и никто другой, должен дать этому племени — и никакому другому — оружие, которое изменит мир. Не топор: топоры, пусть каменные, у них уже были. Не огонь — огонь они уже научились хранить. Он должен был дать им Веру, ибо разум без Веры существовать не может. Без Веры нет будущего, без Веры существует лишь миг, который сейчас и который проходит, не оставив ничего. Без Веры не нужно и знание, ибо знание само по себе не цель, а средство. Можно знать мир, ничего в нем не понимая. Только Вера позволяет ответить на вопросы «Для чего это?», «В чем цель?». Знание лишь говорит: «Это так».
А Веры у них еще не было.
Он взял себе женщину, которая родила ему сына, и он назвал сына Адамом, не зная, почему дал ребенку именно это имя. Он говорил, и у тварей, только-только ставших людьми, рождалась вера в то, что существует Некто, способный дать и отнять лесные ягоды, и другой Некто, помогающий на охоте, и третий Некто, приносящий дожди и снег…
Рождалась языческая религия, и Мессия-Первый тянул к ней людей, чтобы потом оставить их. Он хотел уйти сам, но не получилось. Он был странным. Он выделялся. Он учил. Его слушали, ему верили, его боялись, но его просто не могли не убить. Может, это изначально было заложено в природе человека
— убить Учителя, чтобы поверить в его учение?
Он погиб во время охоты, получив удар топором в спину, и уходя в мир, из которого пришел, — в небытие — подумал лишь, что не успел выполнить свою Миссию. Люди сотворили идолов, но это не та Вера, которая дает знание цели. Однако, сознание угасало, и голос Бога сказал:
— Сын мой, ты сделал дело, пусть теперь они идут своей дорогой…
Второй раз он явился в мир и стал воином в племени атлантов, побежденном ацтеками. Победы, поражения, изгнание и возвращение, рабство и свобода — все это было нормально для рода людского, в муках выходившего из язычества. И новое рабство — в стране ацтеков — было нормально. Ненормальной, вопиющей стала привычка к рабству. Раб не способен понять цель. Раб не способен воспринять Откровение. Ни знание, ни вера не могут принадлежать рабам, потому что рабы сами кому-то принадлежат.
Он был среди них, и ему не оставалось ничего иного, как стать во главе, повести народ. Он должен был дать им знание, внушить веру — не ту, к которой они привыкли. Но сначала должен был освободить их. Нет, не их — замученных, грязных, с тоской глядящих по сторонам, а других, тех, кто придет потом, сыновей их, в памяти которых не останется ни плена, ни рабства. Освободить дух можно, если свободно место для новой веры.
И он поднял восстание, и увел свой народ в саванну, и вел людей кругами сорок лет, и лишь в день, когда умер последний из стариков, видевших пирамиды ацтеков, сказал: теперь вы узнаете, для чего нужно жить. И как нужно жить.
По узкому перешейку он привел свой народ в страну мечты посреди океана и назвал ту страну Атлантидой.
Он дал людям веру и ушел — на этот раз сам, зная, что выполнил Миссию. Увы, труд его не был вознагражден — достигнув расцвета, государство атлантов погибло. Ни знание, ни вера не спасли от потопа…
В третий раз явившись в мир, он осознал себя мальчиком в Иудее, и история его жизни в образе Иешуа-Иисуса стала известна всем. Достиг ли он цели — тогда? Указал ли путь? Глядя сверху, с креста, на гогочущих римских легионеров, на молча стоящих поодаль иудеев, предавших его, он думал, принимая муки за дело, которое было смыслом его существования, что Господь был прав, посылая его сюда и сейчас. Чтобы запомнили, чтобы поверили, чтобы пошли — не чудеса нужны, а шок, боль, стыд. Они, эти люди, запомнят, как каплет кровь с его прибитых к кресту ладоней. Они запомнят Бога, пославшего его в мир. Многое придумают сами — и тоже запомнят.