День рассеяния
Шрифт:
— Бог за нас! — ликующе вскричал Витовт.— Бог нам поможет!
Застучали, прячась в ножны, мечи; князья и бояре вернулись на лавки.
— А сейчас назначаю,— сказал Витовт.— Всем хоругвям собираться до третьего дня июня в Гродно. Судебные дела, все иски и тяжбы приостановить. Бомбарды все из крепостей снять и отправить с обозами вперед. Каждому, кто выступает, иметь с собой прокорму на пять недель, считая этот срок от Гродно. А бояре и города должны знать: за отказ или уклонение от похода или сокрытие обязанных к Погоне 8 людей буду казнить горлом. Король Ягайла уже разослал вици 9, уже чехов и моравов нанимают для войны, все мазовецкое рыцарство придет на битву.— Тут Земовит и Януш кивнули: да, все.— Наши татары и пять тысяч кипчаков сядут в седло, и я жду от вас, князья, паны наместники и бояре, полной
Говорил быстро, все было выношено, обдумано и обсоветовано десятки раз. Еще в осеннюю встречу с Семеном Мстиславским, прикидывая, каких сил потребует от княжества эта война, решили: чем больше пойдет, тем больше вернется; одних бояр с паробками не хватит, все должны ополчиться. Пять-семь тысяч смердов — это стена тяжелых топоров, это пять-семь тысяч свирепых ударов. И ночной отвлекающий удар жмудинов не однажды воображался во всей мощи мстительных костров. Постараться будет должен Кезгайла, чтобы четыре хоругви сошли за двенадцать, выжечь, нанести убытки, смутить дух. А если ливонский магистр Конрад фон Ветингоф дернется воевать, то Жмудь встретит ливонцев. Радостно об этом думалось, но особенно радовала промашка, которую уже совершили крыжаки. Сомнений уже нет, что на большое сражение ливонские хоругви не придут. Проморгали, проспали удобный срок. Пусть Ветингоф объявит войну хоть завтра, начнется же она через три месяца, только в августе. Сам согласился на условие такого разрыва между объявлением войны и военными действиями. Как в воду глядели в январе, когда обговаривали с Ветингофом свои отношения. Тогда ему эти три месяца отсрочки были выгодны — дозволяли бесстрашно ждать помощь от пруссов, сейчас нам выгодны, проигрышем обернулась крыжацкая хитрость. Вот так: в июне нельзя воевать, в августе — поздно. Хотя, подумал со снисхождением, ливонцам и выгодно остаться в стороне — сберегут свои земли, а ввяжутся — размолотим, и Псков, и Новгород охотно поддержат. В августе же Прусский орден ни единым рыцарем Ливонскому не поможет — сам будет просить о подмоге. Будет разбит и повержен. Припомнится кежмарский костер и все прочие. Пожалеют, горько пожалеют о своей жадности, подлости, кровожорстве. За каждую слезинку Анны слетит по голове, а она тысячи их пролила. И погибельный для крыжаков бой рисовался в зримых чертах — мечи, кони, стоны, смерти людей; и все они, сейчас спокойно сидевшие на лавках, виделись в этом бою — брат Сигизмунд впереди новогрудской хоругви, и князь Роман, и Юрий Нос, и Петр Гаштольд, и Немир, и отсутствующие Семен, Жедевид, Корибут, который, решил Витовт, поведет новгород-северскую хоругвь. Много людей поляжет, многие не вернутся, но за дело, за святое дело — оно любых стоит жертв.
— Назначаю,— говорил меж тем Витовт,— своих наместников в войске: князя Семена-Лингвена Мстиславского, его должны слушать, как меня, а еще Войцеха Монивида и Гаштольда. За всем войсковым обозом и за порядком в Гродно следить будет Стась Чупурна,— и, метнув взглядом в князей, жестко прибавил: — А кто их слушать не станет, ответит мне — головой.
Видел, что недовольны и не согласны. Мол, как это Монивидишку, а не меня, князя Слуцкого, чистого Гедиминовича, равного тебе, Витовт? Что яг это, спрашиваться у Чупурны, чей отец моему стремя придеряживал, где табором располагаться? Ну, ладно князь Семен, можно понять, брат королевский, Ольгердович, знает войну, но этих-то зачем? Затем, зло подумал Витовт, чтобы вы не брыкались один перед другим.
Не местом, мечом ищите славу и честь. А что злитесь, так польза, тем крепче будете рубиться, тем больше людей приведете, желая блеснуть.
И вообразились ему дружины, полки, хоругви на всех дорогах княжества, движение десятков тысяч людей из Витебска и Смоленска, Чернигова и Стародуба, Луцка и Киева, Трок, Вильни, Ошмян, Слуцка, Орши, Медников, Бреста, со всех концов, через все земли в Гродно — и повсеместно оставленные мужчинами беззащитные дворы.
— Вам законы Погони известны,— сказал Витовт. — В хоругвях вы, а в поветах и городах тиуны должны строго их исполнять. Моим повелением. Каждому и любому, невзирая на род и заслуги, если посмеет казаковать, нахальничать, ломиться в чужие дворы, касаться чужого добра, рубить чужие гаи, уводить чужие стада, насильничать или другим образом причинять вред, одно и немедленное
Помолчал, улыбнулся и весело завершил:
— А сейчас, князья, паны и бояре, во славу божью за дело!
Наутро брестский замок опустел: разъехались наместники, расскакались срочные гонцы на Северскую Русь, в Великий Новгород, па Подолье, умчало по домам большинство бояр хоругви, ходившей с Витовтом в Кежмарк. Сам же великий князь задержался в Бресте со своими мазовецкими гостями.
ДВОР РОСЬ. ДЕНЬ ВОЗНЕСЕНИЯ
Андрей Ильинич спешил к Софье. Дорога была веселая, множество попутчиков шло на Волковыск — виленские, гродненские, полоцкие бояре, с которыми вместе служил. В Волковыске разделились — кто подался через Лиду на Ошмяны и Вильню, кто через Слоним на Новогрудок, Минск, Витебск, Смоленск. Андрей с людьми Михайлы Монтыгирда повернул на гродненский шлях. Пока кормились кони, встретился с тиуном Волчковичем и оставил при нем своего лучника Никиту с наказом лететь стрелой в Рось, как только услышится о подъезде к городу великого князя.
Возле Роси расстался Андрей с гродненцами и один, с запасным только конем, поскакал к знакомому двору. Мишка отстраивался: белел свежими столбами обновленный и расширенный частокол, вокруг трудились над бревнами десятка два тесельников. И двор обживался: уже стояли новый хлев, новая стайня, была срублена и покрыта соломой курная изба, и самого хозяйского дома стояло на камнях уже шесть венцов, а плотники поднимали седьмой. Возле стайни парился на костре котел, опекаемый двумя бабами. Софьи иге Андрей не увидал и огорчился — мечталось, что она будет встречать в воротах или еще прежде — на повороте. Но и там не было, и тут не видно. «Забыла!» — тускнея, подумал Андрей, но уже бежали к нему от плотников радостные Мишка и Гнатка. Чуть не вырвали нз седла — и в объятья: Гнатка — ласково, но все равно кости затрещали, Мишка крепко.
— Ну, ты здоров стал! — смеялся Апдрей.— Прямо медведь! — и спросил быстро: — Софья здесь?
— Где ж ей быть! — усмехнулся приятель.— Тут, котлом начальствует. Видишь, толока 10 у нас, хочу построиться до похода. А скоро позовут?
— На первый день нюня,— ответил Андрей, стреляя глазами по углам.
— Ну, то успею,— сказал Мишка и вдруг закричал: — Ой, сестра!
Через мгновение дверь избенки отворилась и вышла Софья — босая, в летнике, с засученными рукавами. Вышла, увидала Андрея и так радостно просветилась, так счастливо всплеснула руками, таким ликованием засняли ее глаза, что Андрей забыл обо всех, кинулся к ней, подхватил на руки, прижал к груди, и — как было во снах, как в мечтах — стал целовать щеки, губы, глаза, охватившие его руки.
Подошел Мишка, потоптался, покашлял, сказал:
— Хорошо, Ильинич, что ты приехал, а то у нас некоторые плакали по ночам. Погостишь?
— Погощу,— кивнул Андрей, не спуская с рук Софью.
— Ну, пойду работать,— извинительно сообщил Мишка и, к радости Андрея, отошел.
Тут Андрей заметил устремленные на себя и Софью любопытные взгляды. Сощурился, глянул на плотников — те отвели глаза, взялись за свои топоры, глянул на баб — тех как ветром повернуло к котлу, чуть головами в него не влезли.
Тогда поставил Софью на землю, прижал к себе и, целуя волосы, зашептал: «Сердечко, солнышко, звездочка моя, вот и дождались, скоро навсегда будем вместе!» Чувствовал себя самым счастливым на свете. Все сделалось прекрасным, все радовало и веселило. Снял кафтан, отдал Софье — радость; снял меч, она приняла, удивилась — «ух, какой тяжелый!» — и оба в смех; стал умываться, она поливает из кувшина — обоим хохочется звонко и легко, как в детстве; стала кормить, сама села напротив — праздников таких святых не было, как сейчас. Оглянулся на дверь, достал из-за пояса платочек, развернул — в нем золотое колечко. «Примерь, завтра надену». Взяла колечко, надела на палец, поворачивает руку, глядит так серьезно, будто не верит глазам. Вдруг поспешила к сундуку, что-то в нем порылась, протягивает зажатый кулачок: «Для тебя». Андрей подставил ладонь — упал перстенек, и осеклось на миг сердце. «Вот и обручились! — сказал Андрей.— Теперь жених и невеста! — и озорно подмигнул: — А там муж и жена!» Порывисто встал, обнял Софью, сжал в объятьях и жадно повел губами по щеке. Слышал, как дрожит.
Вдруг дверь стала противно скрипеть — едва успел отшатнуться: в избу наполовину всунулась баба.
— Софьюшка, что засыпать: пшено или гречку? — спросила она умильным голосом, пожирая глазами застыдившуюся до краски Софью.
«Саму б тебя, гадюку, сварить!» — с ненавистью подумал Андрей и сказал грозно:
— Гречку сыпь, гречку!
Баба скрылась, Софья, убоявшись Андреевой смелости, торопливо села за стол.
— Вот же, принесла нелегкая! — вслух пожалел Андрей и засмеялся.