День рассеяния
Шрифт:
— Что ж, можно ждать Витовта под Слонимом,— ответил Лихтенштейн.— Два перехода от наших границ. Рыцарей можно одеть в кожухи или в татарские халаты. Вдобавок смелый наезд н разрушение Бреста или Слонима посеют смятение.
— А что думает брат Фридрих? — спросил великий магистр.
— Соглашаюсь с братом Куно,
— А брат Томаш?
— Не знаю, не знаю,— сказал казначей.— Витовта охраняет дьявол, и трудно поверить, что он попадется в столь простую ловушку, как дорожная засада. Надо выслать десятки людей на дороги и в города, чтобы следить путь князя, держать десятки гонцов. Сложно, очень сложно.
— Разумеется, нелегко, брат Томаш,— ответил великий комтур.— Но что ж делать? И потом, братья, мне не верится, что
Трудно было возразить великому комтуру, и братья долгое время молчали. Вдруг Куно фон Лихтенштейн расхохотался.
— Будет неплохо, если Витовт поедет к Сигизмунду один,— сказал комтур, хитро поглаживая бороду.— Вспомним, братья, давний Салинский мир, когда грязная боярская сволочь, упившись, закричала: «Слава Витовту — королю Литвы и Руси!» Радость доставили язычнику эти пьяные крики. Пусть Сигизмунд предложит ему желанную королевскую корону, При одном, разумеется, условии — разорвать союз с Ягайлой и никогда не произносить «дедич Жмуди». Жмудь — орденская земля, которая соединяет Прусский орден с Ливонским.
— Что ж он, дурак? — спросил брат Томаш.
Валленрод мученически кривился.
— Братья, о чем мы думаем? — призвал он.— Какую корону? Кому? Мало лп этот зверь водил нас за нос? Пусть дьявол коронует Витовта за верную службу. На том свете. Не вижу лучшего средства, чем сжечь Кежмарк вместе с Витовтом и Сигизмундом. Никаких затрат, только на солому.
Великий магистр ударил рукой по столу:
— А что, брат Фридрих, ты прав! Мне правится! Вот это будет неожиданно! Меч, нож, стрелы, яд — они позаботятся отразить. Но Витовту в голову не придет, что его можно запечь на костре, как теленка. Но, само собой, не должен пострадать король Сигизмунд. Старый друг лучше новых двух. Поэтому сделаем так: силами двух хоругвей наскочим на Витовта по дороге из Вильно в Брест. Согласен ли ты, брат Фридрих, вести эти хоругви?
— С удовольствием! — откликнулся великий маршал.
— Если Витовт уйдет,— развивал план магистр,— встретим в Кежмарке. Пусть Сигизмунд предложит короноваться. Согласится — пощадим. Если откажется или, по своему языческому обыкновению, начнет хитрить, подожжем город и в начавшейся панике посечем. Для этого потребуется нанять местный сброд.
— Брат Ульрик, неужели ты считаешь возможным,— удивился Валленрод,— посвятить Сигизмунда в это дело?
— Почему бы нет? Конечно, в самых общих словах.
— Захочет ли он губить город?
— За деньги он мать родную сожжет,— сказал магистр,— а уж никчемный Кежмарк сам обложит дровами. Впрочем, лучше не пугать его. Нет,— сразу же и раздумал,— еще сдуру помчится тушить. Что ты думаешь, брат Томаш?
— Можно попытаться. Если бог выкажет милость — исполним.
— Помолимся,— сказал с убеждением Лихтенштейн,— бог нас не оставит.
Поглядывая на братьев, великий магистр теплел сердцем. Завтра колесо покушения покатится: будут отправлены па Русь купцы, старцы, скоморохи, пойдут секретные письма на немецкие дворы в Вильню и Брест, поскачут гонцы в Венгрию, брат Куно отправит толкового, делового человека в Кежмарк,— колесо покатится и сомнет одного из врагов. Его не станет. Вздохнет, наконец, спокойно земля, и облегченно вздохнет Орден. Останутся сами по себе, без литовской и русской помощи, поляки и будут наказаны. Взвоют вероломные жмудипы. Впрочем, что Ордену Витовт, что Ягайла? — остановил себя магистр. Врозь они или вместе — разница невелика. Пусть держатся парой — тем больше крови попьют орденские мечи.
ВОЛКОВЫСК. ВЕРБНАЯ НЕДЕЛЯ
Истекали томительные для Софьи месяцы ожидания пасхи, приезда сватов, встречи с Андреем. Уже близилась вербница, уже могли в любой час прибыть желанные гости. Днем раз за разом выбегала на дорогу, вглядывалась в чистую даль, вслушивалась в тишину — не скачет ли к ней любимый боярин? Сны ночные, покружив у изголовья, улетали; прижимая к сердцу подаренный складень, просила святых уберечь Андрея Ильинича от несчастий. В ночной темноте избы, затаивая дыхание, мечтала, что на пасху, когда в замковой церкви отец Фотий возгласит: «Друг друга обымем, рцем, братие!» — и все начнут целоваться, и она поцелуется с Андреем, и потом, когда подарит ему крашеное красное яичко и скажет «Христос воскресе!», а он ответит «Воистину воскресе!», опять Андрей и она крепко поцелуют друг друга. Сердце замирало от близости великого счастья. По вечерам, сидя за прялкой, вздрагивала при каждом стуке дверей, а стоило разлаяться дворовым псам — пряжа выпадала из рук, ноги отказывались держать; обомлевши, просила отца: «Таточка, едут, встречай!» Боярин Иван, проигрывая сыну в шахматы, сердился: «Ты что, дура молодая, тоскуешь! Схудела — противно глядеть. Скажут: страхолюдину сбываем с рук. Ты богу молись, богу!» Мишка, вгоняя в стыд, смеялся: «Силу, сестра, береги! На медовый месяц много надо здоровья!» — «Уж ты помолчал бы! — шикал на него отец.— Много ли сам об этом знаешь!»
В субботу накануне вербницы были посланы в Волковыск две бабы посвятить охапку вербы. Спать полегли рано, чтобы пораньше в праздничное утро встать: только Софья не спала, целовала складень, шептала молитвы. Вдруг услышала над головой воздушный трепет, легкое дуновение коснулось горячего лица. Софья, не дивясь и не пугаясь, поняла: ангел машет лебедиными крыльями, спустился сказать, что завтра следует ожидать Андрея. Зарылась лицом в подушку, отблагодарила божью заботу радостной слезой, размечталась о завтрашнем дне и в самых светлых чувствах уснула. Пробудилась же от какого-то непонятного, колкого хлопания по спине. Отворила глаза — Мишка заливается смехом, бьет вербой. Теперь уже вдвоем пошли хлестать Гнатку. Богатырь сладко спал. Осторожно стянули кожух и ударили в две лозы, и еще, еще — мертвый бы очнулся, но не Гнатка. Пырская смехом, принялись щекотать старику сережками губы. Тот сквозь сон отмахивался огромной ладонью, как от назойливой, неуловимой мухи. «Вот же зубр! — дивился Мишка и предложил: — Неси воды — окропим!» — «Я вам окроплю!» — вдруг грозно пробасил Гнатка и рассмеялся, довольный своим незатейливым обманом.
Скоро поднялся весь двор; позавтракали, стали собираться в церковь. Выехали большим поездом: все дворовые старухи и бабы упросились ехать, тесно понабились в сани; лишь трое паробков были оставлены сторожить двор. В дороге встречали рассвет. День, обещавший Софье долгожданную радость, начинался чудесно: впервые за зиму расчистилось от седых облаков небо; на свежей лазури господь, празднуя вербное воскресенье, проявил яркое солнце; вспыхивали блестками в алых лучах снега; сползал зимний покров с сонного леса. В городе, призывая народ в храмы, трезвонили колокола. Несколько человек стражи топталось на въезде, поглядывая на приезжих, здороваясь со знакомыми. Народ, истосковавшийся за нудные недели поста, весь высыпал на улицы. Благочинно шли слушать обедню семьи, старухи вели приодетых счастливых детей.
Росевичи всем своим скопом заехали сначала к возному, где ожидали их бабы с освященной вербой. Тут вербу разобрали, украсили ленточками и уже вместе с Волчковичами направились на Замчище. На рыночной площади, перед Мико-лаевскнм костелом, толпились католики. Шли мимо, раскланивались: «Здорово, Сургайлы! С праздником!» — «Здорово, Журдак! Здорово, Матуш!» И те в ответ: «И вас с праздником!» Хоть и другой держались веры, но хорошие все были соседи и люди. Вот когда приезжали молиться, тогда только и делились — одни перед замчищем поворачивали в свой костел, другие поднимались на Замковую гору в свою церковь.