День разгорается
Шрифт:
— Разве можно в такое время на улицу выходить? — с ужасом продолжал он. — Боже сохрани!.. Видите, что делается.
— А вы сами, Андрей Федорыч? — невольно улыбнулась Галя.
— У меня дела! — замахал руками Андрей Федорыч. — Обязательно в магазин надо. Обязательно!..
— Да ведь все магазины закрыты.
— Ну, авось, какой-нибудь торгует... Да пустяки!.. А вы-то зачем?.. Ступайте, ступайте домой!..
Галя покачала головой.
— У меня, Андрей Федорыч, серьезное дело. Я домой не пойду... Мне брата разыскать надо...
—
— Я с казаками уже повстречалась, — высвобождая рукав из слабых пальцев учителя, успокоила его девушка. — Даже нагайкой меня уж успели хлестнуть...
Андрей Федорыч еще сильнее ухватился за Галю.
— Не пущу!.. Пойдемте ко мне... Я вас к Гликерьи Степановне сведу. И никуда больше не отпущу!.. Никуда!
Маленький человечек смешно подпрыгивал перед девушкой и тянул ее за собою.
— Не пущу!
— Мне надо брата разыскать...
— И слушать не хочу!.. Где вы его разыскивать будете? Нет, нет!..
Было и смешно, и обидно, и тягостно. Андрей Федорыч был настойчив. На его добром, некрасивом лице блуждала растерянная улыбка и губы складывались в плаксивую гримасу. Но видно было, что он от своего не отступится.
— Ну, где вы его станете разыскивать? — повторил он, заметив на лице Гали нерешительность и колебание. — Везде в городе беспорядок, магазины не действуют, извощиков нет... Бесполезно... А у нас вы отдохнете. Безопасно... И Гликерья Степановна вам что-нибудь посоветует...
Он настоял на своем и увел девушку за собой. Безвольно, с усилившеюся болью в голове, Галя почти покорно пошла за ним.
Высокая рыхлая женщина в пестром капоте и со взбитой пышной прической, открывая дверь, басом спросила:
— Достал?.. — Потом, заметив Галю, переменила тон и подозрительно протянула: — Откуда это?..
Андрей Федорыч засуетился.
— Понимаешь, Гликерья Степановна, идет себе одна по улице... Такое безрассудство!..
— Кто это?
— Да понимаешь, Гликерья Степановна, Воробьева, Галочка... У меня кончила, замечательный математик... Заме-ча-ательный!..
— Здравствуйте, — не обращая внимания на мужа, поздоровалась женщина. — Проходите.
Галя сконфуженно потупила глаза.
— Я ведь шла по делу... А это Андрей Федорыч настоял, чтобы я зашла...
— Проходите! — повторила женщина и в голосе ее зазвучала настойчивость. — Андрей Федорыч хоть и непрактичный у меня, но поступил правильно: разве можно молодой барышне в такие дни по улицам одной ходить!
Она почти толкнула Галю из передней в комнату, которая служила, повидимому, одновременно столовой и кабинетом Андрея Федорыча, и сразу же не надолго оставила девушку.
— Не достал?! — грозно обернулась она к мужу. — Я так и знала! При твоей непрактичности...
— Гликерья Степановна! Бастуют...
— Это полное безобразие!.. Я понимаю, требования, свобода, коституция, но причем тут мирное население? Зачем же беспорядки?..
— Революция, Гликерия Степановна...
— Ах, оставьте меня, Андрей Федорыч, с этим словом!.. Революция! С нашим-то народом? Неграмотный, темный, дикий русский народ!..
— Гликерия Степановна!..
— Ну, ну, я знаю ваши убеждения, Андрей Федорыч! А вы, душечка, — снова перескочила она к Гале, — садитесь, сейчас чай пить будем. Только простите без малинового варенья. Я Андрея Федорыча за вареньем посылала, а вот, подите, магазины не торгуют!..
— Не торгуют, — виновато подтвердил Андрей Федорыч и смущенно поглядел на Галю вверх очков.
Гале было неудобно, она негодовала на себя, что послушалась математика и пришла сюда, но ее охватила непонятная слабость. Когда она присела на диван, голова у нее закружилась и она закрыла глаза. И вдруг все вокруг нее закружилось, исчезло. Сколько времени она так пробыла, она не знала, но очнулась она, почувствовав, что ей смачивают голову холодной водой и кто-то уверенно говорит:
— Нервишки. Такое время...
— Нет... — медленно проговорила Галя, пытаясь поднять голову с кем-то заботливо подложенной подушки, — это не нервы... Меня нагайкой... казак...
— Ну вот видите! — возмущенно вскричал незнакомый голос. Галя поглядела и увидела нового человека, который, очевидно, пришел во время ее обморока.
— Вот видите! — продолжал горячиться высокий, худощавый человек с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами. — Обе стороны ведут себя возмутительно! Одни строют зачем-то баррикады, подражая, наверное, дурным образцам французской революции, а другие принимают это всерьез и увечат ни в чем неповинных людей!.. Надо протестовать!
— Я думаю, — неуверенно сунулся Андрей Федорыч, — городская дума могла бы.
— Оставь! — отстранила мужа Гликерия Степановна и ласково положила на лоб Гали большую теплую руку. — Ну, отошло? Ничего, милочка, у меня тоже бывает, от огорчений и от всяких дум.
Высокий человек, издали разглядывая Галю, откашлянулся:
— Казацкая нагайка, Гликерия Степановна, это будет почище всяких дум и огорчений.
— Не знаю, — сухо заметила Гликерия Степановна.
Андрей Федорыч, выходивший на кухню, появился и весело сообщил:
— А самоварчик-то вскипел. Можно и чай налаживать.
Хозяйка оставила Галю и занялась чаем.
За столом, куда Галю усадили с приветливой настойчивостью, пошли горячие разговоры. Высокий, отрекомендовавшийся Гале Натансоном, Брониславом Семеновичем, пианистом, учителем музыки, заспорил с Гликерией Степановной о происходящих событиях. Он был одинаково возмущен и забастовщиками и властями. Гликерия Степановна сердилась и считала, что хоть народ и темен и недорос до революции, но расправляться с ним пулями и нагайками не следует. Тем более, когда во время расправы страдают совершенно невинные. Особенно Гликерия Степановна негодовала на черносотенцев.