День разгорается
Шрифт:
«Ничтожная группа людей, явно ставших на сторону врагов правительства, призывает население к насилию и уличным беспорядкам. Распуская нелепые, заведомо ложные слухи, люди эти смущают мирных граждан, принуждая их примкнуть к преступным замыслам».
Жирные буквы с белых листов, густо налепленных на заборах и витринах, грозили:
«Если произойдет уличный беспорядок, он будет подавлен силою оружия, а поэтому предупреждаю всех мирных граждан не примыкать к толпе, дабы вместе
Мирные граждане косились на эти казенные объявления. И порою рядом с «обязательными постановлениями» находили небольшие листки, дерзко говорившие о другом. С этих листков необычно и звонко кричало еще непривычное, еще не ставшее обиходным простое, но волнующее слово:
— Товарищи!..
Мирные граждане по-разному воспринимали это слово. Иные задумчиво и пугливо вдумывались в него, крутили головами, о чем-то вспоминали и порою глубокомысленно произносили:
— Да-а... Конечно... Перемена режима и свободы... Давно пора. Давно...
И поспешно оглядывались.
Другие шипели:
— Тов-ва-арищи-и!.. Сброд всякий, жидовье!.. Крамола!.. Взгреть бы да и тово!..
Но не одно это слово будоражило людей. С прокламаций нагло и дерзновенно рвались совершенно неслыханные мысли.
«Долой самодержавие!» — печатными русскими буквами провозглашали неизвестно где напечатанные листки. И в этих словах были и призыв и угроза...
«Долой самодержавие!»
Благоразумные, солидные, степенные люди хмурились.
— Это значит что же? Нарушение основ? Полный переворот жизни? Куда же нас все это приведет?!
В общественном собрании, где еще кое-как теплилась жизнь и по вечерам вместо электричества, которого не было из-за забастовки, зажигались в люстрах и шандалах стеариновые свечи, в общественном собрании завсегдатаи волновались и бурлили. Адвокаты, врачи, молодые коммерсанты между двумя роберами винта обсуждали создавшееся положение.
— Речь идет о несомненном обновлении загнившего строя, — горячился присяжный поверенный Чепурной, славившийся в городе своими связями с шансонетками и успехом в гражданских делах. — Без конституции мы не обойдемся!..
Собеседники его вздрагивали, услышав опасное слово конституция, но придвигались поближе, чтобы лучше внимать словам признанного краснобая.
— Конечно, булыгинская дума, — продолжал он, — не является настоящим законодательным учреждением, конечно, это не английская конституция...
— О-о! Еще бы английская!.. — по разному вздыхали окружающие: одни с сожалением, другие облегченно.
— Но все-таки, — успокаивал себя и своих единомышленников Чепурной, — все-таки это большой шаг, громадный!..
— Громадный! — соглашались с ним партнеры. И тасовали карты ожесточенней и быстрее.
— Я в червах...
— Вистую...
— Пасс...
— Нельзя требовать всего сразу. Это горячие головы думают переделать Россию сразу. У нас свой собственный исторический путь развития...
— Разумеется, свой! — вмешивался Суконников-младший, сын крупного домовладельца и ярого монархиста. — И мне кажется, все эти крики о равноправии неосмотрительны. Я, конечно, не против там кой-какого облегчения и для евреев. Но нельзя же так сразу полное равенство.
— Ох, Сергей Петрович! — укоризненно останавливал его Чепурной. — Не отстаете вы все-таки от своего папаши!..
— Нет, почему же?! — оправдывался Суконников и зло думал о Чепурном: «Тебе хорошо за равноправие жидов распинаться! Ты какой куш с Вайнберга отхватил за его дело против наследников Синициных»?..
Иногда в эти необычайные вечера в общественное собрание на минутку забегал доктор Скудельский. Тогда споры разгорались живее. Скудельского все знали за «красного», на которого уже давно косо поглядывали жандармы. У Скудельского старались узнать последние новости.
— Как, Вячеслав Францевич, скоро вы нас арестовывать станете? — насмешливо спрашивали его. — Ведь вы наверное тут у нас президентом республики будете! Скоро?
— Господа, господа! — мягким баритоном ворковал Скудельский, пожимая руки знакомым. — Разве можно так шутить? Мы за свободу мнений. Мы за полную свободу мнений. За что же вас арестовывать?!..
— А свет нам ваши товарищи скоро дадут? Бастовать скоро кончат?
— А движение скоро восстановится?..
— Этого никто не может сказать, — заявлял Скудельский и рассказывал что-нибудь новое.
Однажды он пришел в общественное собрание взволнованный.
— Чорт знает что такое! — сообщил он. — Полиция обнаглела. В третьей полицейской части открыто собирают всяких подозрительных лиц, вербуют шпану из Спасского предместья, из кузнечных рядов и открыто готовят погром...
— Ну, это вы уж слишком! — запротестовали осторожные.
— Мне это достоверно известно! — утверждал Скудельский. — Погром будет. И погром не только еврейский, а будут бить интеллигенцию. Каждый из нас не гарантирован от того, что его не подшибет какой-нибудь наученный полицией босяк... И знаете, — он обратился к Суконникову-младшему, — в этом предприятии, в готовящемся погроме большую роль играет ваш отец.
Суконников-младший слегка покраснел и неуверенно возразил:
— Вряд-ли... Хотя папаша мой человек старых привычек... Взгляды у него отсталые...
— Какие уж тут взгляды! Просто зоологический национализм!..
Чепурной, насмешливо поглядывавший на Скудельского, поджал губы:
— Ведь вы же за полную свободу мнений!
— Всему есть предел! — возразил Скудельский. — У господина Суконникова, у родителя Сергея Петровича, не мнения, а страсть, пагубная и вредная страсть.
— Оставьте, Вячеслав Францевич, вы преувеличиваете! Никакого погрома не будет. Во-первых, начальство не допустит, а во-вторых, все эти разговоры о погромах, об избиении интеллигенции и евреев только на руку самым крайним элементам...