День разгорается
Шрифт:
— Что ж это, батюшка, плохо вы действуете!.. Вот в октябре месяце усердствовал парод, а почему же теперь так?.. Мало, видно, в вас рвения.
Перепуганный поп оправдывался:
— Сам не могу объяснения сыскать, Петр Никифорыч! Испортились люди! Даже к нам сюда тлетворный дух проник...
— Разврат!.. — негодовал Суконников. — Ваш недогляд!.. Упреждаю, сообщу его преосвященству!..
Собрание в Спасском немного охладило Суконникова-старшего и ввергло его и некоторых других заправил «Союза русского народа» в тревогу. Было им обидно и непонятно: отчего это
— Панаша, — развязно высказал свои соображения Суконников-младший, услышав раздраженный рассказ отца о делах, — войдите в соображение: там народ ведь тоже рабочий. Ну, поддался обработке!.. Ваша платформа, папаша, им неподходяща!..
— Ступай ты, знаешь куда?.. — освирепел отец. — Платфо-орма!.. У меня одна платформа: изничтожать супротивников! И все!..
Но небольшая неудача в Спасском не испортила окончательно приподнятого, радостного настроения Суконникова-старшего. Как бы там ни было, но он чувствовал, он знал: прочный порядок наведен, и его будут охранять вооруженной рукою.
Город пользовался этим порядком. Люда «благонадежные» подняли голову и почти верили, что все установилось по-старому.
Павла судили военно-полевым судом в тюрьме. В тюрьме же, в укромном углу, был он глухою ночью повешен...
Тюрьма спала и ничего не знала. Только утром прошелестела весть о казни, полетела из камеры в камеру. Она приходила и потрясала гневом, ужасом и жалостью. От одного к другому. Она пришла в камеру, где сидели Огородников, семинарист, Скудельский.
Вячеслав Францевич побледнел и хрустнул пальцами:
— Негодяи...
В камере стало тихо. Огородников съежился, взглянул на решетку в окне, почему-то вспомнил с болью детей, парнишку, сына. Потрогав осторожно за локоть сидевшего рядом с ним Самсонова, он почти беззвучно прошептал:
— Это как же?.. Да это что же?..
— Погиб! — стиснув зубы и отвернувшись от Огородникова, тихо произнес Самсонов. — Такой товарищ погиб!..
Потом, обхватив голову руками, глухо закончил:
— И зря!..
Тишина в камере была томительной, гнетущей, напряженной. Люди сжались на своих местах, ушли в себя, глубоко и тяжко задумались. Люди почувствовали присутствие смерти. Вот здесь, в нескольких шагах от них, три, четыре, пять часов назад одинокого человека окружили враги, провели безмолвного, почти в беспамятстве, больного в какой-то глухой угол и там удавили. Что перечувствовал этот товарищ в последние мгновенья? Какой ужас охватил его пред ощущением неизбежности, неотвратимости конца? Какие последние мысли прожгли его сознание?.. Как он умирал?..
Кто-то украдкой вздыхает. Этот вздох нарушает напряженность и рвет тишину. Люди приходят в себя. Вячеслав Францевич снова повторяет:
— Негодяи!.. Насильники!..
Тогда с нар вскакивают сначала двое, потом еще. Выходят на средину камеры, оборачиваются к окнам, в которых мрачные решетки, и, не сговариваясь, начинают петь.
И к ним пристают другие, к ним пристает вся камера.
Вся камера, стоя на ногах и обернувшись лицом к окнам, поет грозный похоронный марш. Поет так, словно тот, казненный, недвижимый и теперь уже зарытый в безвестной могиле, может услышать их и почувствовать из глубины потрясенных сердец идущий последний привет:
...Твой враг над тобой не глумился, Вокруг тебя были свои! И сами, родимый, закрыли Орлиные очи твои!..Вячеслав Францевич вскидывает руки вверх, закрывает ими лицо и, борясь с рыданиями, поет:
...Орлиные очи твои...С утра Матвей и Елена украдкой и осторожно частями вынесли из квартиры шрифт и разобранный станок.
Когда к обеду в квартире не осталось никаких признаков типографии, Елена накрыла на стол и позвала Матвея обедать.
Сначала за столом было тихо. Оба боялись нарушить молчание, боялись взглянуть один на другого. Уткнувшись в свою тарелку, Матвей подносил ложку ко рту и ел, не разбирая вкуса пищи. Елена вяло размешивала суп и с трудом проглатывала пол-ложки. Наконец, она первая заговорила.
— Значит, в разные места?
Матвей вздрогнул и отложил от себя ложку.
— Да. Кажется.
— Мне непременно нужно выезжать раньше вас, Матвей?
— Непременно. Так лучше для конспирации. Вот... — он достал из кармана сложенную бумажку. — Телеграмма. Вас, Елена, вызывает заболевшая тетка...
Елена взяла бумажку и улыбнулась. Это была первая улыбка за весь день.
— Значит, здесь еще остались товарищи, которые могут все это делать? — обрадованно спросила Елена.
— А как же! Не все, Елена, провалено. Производим перегруппировку сил. Дня через два на новом месте начнет действовать типография. Народ есть! Вчера приехал товарищ из Цека... Оправляемся, Елена!..
Елена снова улыбнулась.
— Я чуть было, Матвей, не раскисла... Мне стало жутко... От разгрома, от военно-полевых судов... Это покушение... Повешение... Я почувствовала себя, Матвей, слабой, маленькой... А тут мне предстоит начинать работу в новом месте, с новыми людьми... без вас...
Матвей растроганно глядел на девушку. Он перебил ее:
— Там тоже хорошие ребята!.. Непременно хорошие!.. Вы не будете одинокой... А слабость, ну, что же, она прошла, и, значит, все хорошо!..
Спохватившись, что обед стынет, Елена соскочила с места и стала менять тарелки.
— Ешьте, Матвей!.. Может быть, вас на новом месте будут лучше кормить. Плохая я хозяйка!..
Повеселев и ободрившись, Елена после обеда быстро убрала со стола. Ей надо было собирать свои вещи.
Она ушла в комнату укладывать чемодан. Матвей остался один. Он заходил по комнате взад и вперед. Посмотрел на часы, увидел, что время пойти на условленное место и там получить явки для Елены и для себя. Не отрывая девушку от ее занятия, он оделся и крикнул: