День разгорается

Гольдберг Исаак Григорьевич

Потапов выступал на массовках с речами. Он говорил нескладно, но его хорошо понимали. Он приносил свежие листовки. Ему, благодаря рабочим, удалось снова связаться с комитетом, который был тщательно законспирирован. Его лицо осунулось, в глазах была забота, но забота эта нисколько не тяготила его. Он твердил одно:

— Это временное поражение, товарищи!.. Теперь только не поддаваться панике!.. Переживем!.. Организация жива, значит, все вроде как будто в порядке!..

Рабочие чувствовали, что организация жива, и это вливало в них бодрость.

Потапов не сразу

узнал, что покушавшийся — Павел. А когда узнал, то вспомнил, как однажды Емельянов передавал ему о настроениях Павла, и молча задумался. Павла ему стало до боли жаль. Еще тогда, на октябрьских баррикадах, парень этот импонировал ему. Тогда он считал Павла куда более подготовленным, чем он сам. Павел казался тогда крепким, овладевшим и теорией и практикой борьбы, настоящим революционером и руководителем. За ним охотно пошли многие. Его слушались, ему подчинялись. Потапов помнит, что он одно время мечтал стать таким, как Павел. А потом борьба развертывалась и делалась сложнее, и в этой борьбе незаметно Потапов догнал Павла, вырос, стал в уровень с ним. Что же произошло с Павлом? Почему опустошился он и, не поверив в силы масс, решился на отчаянное дело? Отчаяние? Разочарование? Слабость?

Но почему же разгром, который продолжается и конца которого не видно, почему разгром этот не спутал рядовых рабочих, тех вот, с которыми Потапов встречается теперь на массовках, в строжайшей конспирации, в атмосфере величайшей опасности? Почему?..

— Жалко парня... — с грустью поделился своими настроениями Потапов с товарищами. — Мог бы много хорошего сделать... А вот, вишь, сгорел ни за что...

— Повесят... — угрюмо откликались товарищи. — Не пощадят...

Все знали, что Павла будут судить военно-полевым судом. Все знали заранее, какой приговор может вынести ему этот суд.

Все говорили и думали о Павле, как о мертвом...

51

Галя остановилась посредине комнаты, пошатнулась, вскрикнула. Зоя, подруга, подхватила ее на руки и, бормоча ласковые, нелепые, первые пришедшие в голову слова, подвела к дивану.

— Галочка!.. Передохни... Переведи дух, Галочка!.. Милая, не убивайся!

Стиснув зубы и вздрагивая всем телом, Галя билась в опаляющей, темной скорби. Весть, которую ей принесли, была непереносима. Подруга припала к ней и сама не могла сдержать слез.

— Может быть, еще... Может быть, ошибка... не он... Галочка! Не надо! Не надо!..

В окнах искрились замороженные стекла. Солнце зажигало тысячи огоньков. Солнце за окном ликовало. Не по-зимнему щедрое, оно врывалось радостным, теплым светом в комнату, шарило по столу, по вещам, дрожало на полу. Падало светлым лучом на бледное, помертвелое лицо Гали.

— Может быть...

Тело Гали стало биться и вздрагивать реже и тише. Стиснутые зубы разжались. Галя крикнула, вскочила, дико посмотрела вокруг.

— Паша! Брат!.. — вырвалось воплем у нее. — Пашенька!.. — И бурно хлынули слезы, заливая, ее щеки, заливая все ее лицо.

Она плакала, вскрикивала, всхлипывала. Она хваталась руками за подругу, словно искала у ней опоры и помощи. Бессвязно и торопливо, беспомощно и исполнясь отчаянья, жаловалась она:

— Почему?.. Паша, ну, зачем?! Ты такой... ты единственный... Ты такой горячий... Паша, зачем, зачем?.. О!..

— Не надо, Галочка!.. Не надо!

— Зачем?.. Ах! теперь... Как это может быть? как это может быть? Паша, Павел, брат мой, убит? убит?..

— Не надо...

— Убит!..

Ее молодая душа переполнена была скорбью и отчаяньем. И она не могла справиться ни со скорбью, ни с отчаяньем. Она плакала, и чем больше плакала, тем острее и больнее доходила до ее сознания ее утрата.

Ее молодая душа не видела, не принимала утешений. Но под вздрагивающей рукой подруги плакать ей было легче.

— Я чувствовала, я чувствовала... — с упреком самой себе твердила она, ломая руки. — Я чувствовала, что с ним неладно... Ах, почему я не ухватилась за него, почему не была с ним все время!..

И, пораженная воспоминанием о последней встрече с братом, она с новой силой предалась отчаянью.

— Папа!.. Что будет с папой?!

Солнце продолжало играть на льдинках окон, на полу. Солнце тронуло выбившиеся пряди волос на галиной голове.

Солнце светило не по-зимнему радостно и светло...

52

В карточной комнате общественного собрания не все столы были заняты. Но за теми, где шла игра, было шумно и оживленно. Оживление это шло не столько от азартной игры, сколько от разговоров по поводу всяких происшествий, случившихся в городе в последние дни. Много говорили о недавно полученных подробных сведениях о беспорядках в Москве. На все лады обсуждали и местные дела, осторожно и вскользь упоминая о покушении на Келлера-Загорянского и о четырех повешенных. Наибольшей страстности и жара достигали разговоры, как только речь заходила о выборах в государственную думу. В эти дни понемногу принялись за составление списков избирателей, и в общественном собрании сильнее разгорались страсти вокруг того, кто же попадет в думу.

Завсегдатаи общественного собрания разделились на две партии. Одни выдвигали в кандидаты Чепурного и ему подобных, другие отстаивали Суконникова-младшего.

Суконников-младший набрался откуда-то задору и прыти и ходил в лидерах вновь организовавшегося «Союза 17 октября».

— Мы, — гордо и напыщенно заявлял он, — стоим за манифест. Как государь император даровал населению свободы, то, значит, это его высочайшая воля, и следует ее исполнять... Только уж, извините, никаких там вольностей! Не свыше меры и без шуму!..

Когда Суконников-старший ворчал на сына и требовал, чтобы он работал на «Союз русского народа», Суконников-младший почтительно, но твердо протестовал:

— Папаша, вникните в дух времени! Если сильно круто брать, то пользы образуется мало... При том же различия в нас очень мало. Одна видимость, папаша!..

— Чего ты тут собираешь?! — бушевал Суконников-старший. — Тут вот вроде умаления самодержавной власти, дума эта самая и все такое, а мы супротив умаления! Постоим за самодержавие и за батюшку-царя!..