День разгорается
Шрифт:
— За куцую! — смеясь, подсказал кто-то.
— За куцую, действительно... У нас методы: борьба! А у них — разговорчики!
Вячеслав Францевич побагровел:
— Я революцию начал делать, когда многие из вас еще пешком под стол ходили!..
— Ого!.. это не аргумент!
— Старо! Найдите, что-нибудь поновее!
У двери послышался топот. Снова зазвенели ключи. Все насторожились. Спор погас.
Павел тихо стонал.
В городе наступило мертвое спокойствие. Но забастовка не
Кроме прокламаций, на заборах белели новые приказы и обязательные постановления начальства. Приказы и обязательные постановления были грозные и суровые.
Генерал-губернатор снова грозил:
«Признаю необходимым вновь предупредить население, чтобы оно воздержалось от прогулок по улицам города, так как в случае вынужденной необходимости действовать оружием многие могут пострадать без всякой вины...»
Население воздерживалось от прогулок. Улицы были безлюдны, и по ним устрашающе ходили патрули.
Начальство могло бы быть спокойным: казалось, все улеглось, все утихомирилось. Но ни губернатор, ни полицеймейстер, ни жандармы не были спокойны.
Город был попрежнему отрезан от остального мира, попрежнему стыли на путях и в тупиках потушенные паровозы и забиты были до-отказу стрелки неразгруженными составами и порожняком. И кроме всего — не все подозрительные и опасные люди были арестованы. Где-то, ловко и умно скрываясь, действовали партийные организации, где-то, законспирировавшись, продолжал давать свои распоряжения стачечный комитет. Подпольные типографии выпускали нелегальную литературу, и литература эта была дерзкой, боевой и неугомонной.
В эти дни Матвей и Елена работали не покладая рук. Елена осунулась, побледнела, но серые ее глаза излучали горячую радость: она чувствовала, что делает настоящее дело, что приносит прямую и ощутимую пользу. Порою Матвей, оторвавшись от работы, чтоб на-спех выкурить папироску, вглядывался в девушку пристальнее и внимательнее обыкновенного, что-то отмечал в ней для себя и тихо улыбался. Порою он с суровой ласковостью кидал ей несколько простых слов, от которых лицо ее освещалось неожиданным румянцем, а губы вздрагивали, как у обласканного ребенка.
Утром, в день погрома у железнодорожного собрания, в их квартиру заявился неожиданный гость. Не постучавшись, широко и властно раскрыв дверь, их порог перешагнул пристав. Он торопился, но глаза его быстро обежали всю обстановку передней комнаты, прощупали Матвея, пившего чай, и Елену, которая перетирала посуду. Матвей чуть вздрогнул, увидев пристава, но ничем не выдал своего волнения и почтительно вскочил на ноги.
— Чаевничаешь? — бесцеремонно спросил пристав. — Поздновато... А ты бы поторопился.
— Я, вашблагородие, недужный... — с виноватой улыбкой объяснил Матвей. — У меня катар в кишках сидит... Лечусь...
— Катар?! — пренебрежительно поджал губы пристав. — Толкуй! Катар — болезнь благородная, от тонкой жизни. Вот у его высокоблагородия, у господина помощника полицеймейстера, у того действительно катар. Так то ведь — личность! Пост человек какой занимает!.. А ты — катар!.. У тебя какое-нибудь простое расстройство... Так понимать нужно!
Матвей подавил душивший его смех и состроил виноватую улыбку:
— Я человек, вашблагородие, малограмотный. Откуда мне знать? Мне доктор сказал, я и поверил...
Пристав наклонил голову на бок и пощипал ус.
— Желаешь послужить отечеству и начальству? — в упор спросил он.
— С моим удовольствием! — торопливо ответил Матвей. Елена вздрогнула и опустила глаза.
— Ага... — удовлетворенно кивнул пристав головой. — Я сразу, брат, по человеку вижу, чего он стоит. Вот ты и богомольный и почтительный, это хорошо... Ну, значит, отправляйся сегодня к железнодорожному собранию. Знаешь, поди, где оно находится?.. Там выучка будет жидкам и забастовщикам. Поработай и ты!
Елена метнула быстрый испуганный взгляд в Матвея. Тот невозмутимо улыбался.
— Господи! Вашблагородие! Да я бы со всей готовностью!.. Но как болезнь меня замучила, так отсиживаюсь я дома...
— Совсем замаялся он у меня!.. — вмешалась Елена и вздохнула.
У пристава в глазах вспыхнуло неудовольствие. Он выпятил грудь, дернул себя за ус и раскрыл рот. Но Елена внезапно метнулась к нему и испуганно вскрикнула:
— Ваше благородие, постойте!
— Чего? Что такое? — оторопел пристав.
— Постойте, я сейчас! — засуетилась Елена. — У вас на флястике пуговка отлетает, на единой ниточке висит!..
— А-а!.. — спохватился пристав и потянулся рукою за спину. Но Елена предупредила его, схватила злополучную пуговицу, дернула ее и настойчиво повторила:
— Ну, на тоненькой-претоненькой ниточке висит! Я сейчас зашью.
Пристав не успел ничего сказать, как девушка, вооружившись иголкой, присела возле него и стала пришивать пуговицу. Матвей прищурился: он заметил, что пуговица сидела крепко пришитой на надлежащем месте. На пристава услужливость Елены произвела размягчающее действие. Он терпеливо высидел, пока она орудовала иглою, и два раза снисходительно сказал:
— Конечно, спасибо тебе... С оторватой неловко должностному лицу... Весьма неловко.
Находчивость Елены отвлекла внимание пристава от повода, по которому он пришел. Когда девушка сказала, что все в порядке, пристав поднялся, оправил на себе шашку, поглядел на Елену замаслившимися глазами и пошел к выходу. И только у самого порога спохватился.
— Значит, в тебе болезнь? Неладно это, братец, неладно! Лечиться надо. А то потребуешься ты, скажем, для настоящего дела, а у тебя болезнь! Никуда это не годится.