День разгорается
Шрифт:
У Чепурного тряслись губы, когда он прощался с женой. Жена на прощание крестила его мелкими крестиками и плакала навзрыд...
Скудельский был разбужен бесцеремонным громким стуком. Услышав его, доктор сообразил: к больному. Но стук повторялся с усиливающейся настойчивостью, и тогда Скудельский подошел к двери дочериной комнаты и разбудил дочь:
— Верочка, проснись, оденься, кажется, пришли с обыском...
Жандарм, полицейский пристав и солдаты грубо ввалились в переднюю, едва Скудельский успел отпереть дверь. Они вторгнулись в квартиру и сразу же приступили к обыску. Верочка
— Нам некогда цирлихи всякие разводить. А вы не оскорбляйте!
Рыли в квартире Скудельского беспощадно и с нарочитой грубостью. Швыряли на пол книги, разбрасывали бумаги, письма, переворачивали мебель, выстукивали стены, ковырялись в полах. В верочкиной комнате безжалостно и бесцеремонно раскидали девичье белье, мяли его, комкали, грязнили. Верочка в поспешно накинутом на плечи халатике ежилась от смущения, холода и обиды. Глаза ее были полны слез.
Скудельский, побледнев от негодования, глухо сказал:
— Это издевательство. Я буду жаловаться!
— Пожалуйста! Сколько угодно!.. — с издевкой ответил жандарм.
Уходил в тюрьму Вячеслав Францевич с наскоро собранным узелком. С Верочкой ему не дали возможности попрощаться. Девушка проводила его, горько заплакав от обиды, от страха и от жалости...
Галю приход полиции почти не удивил. Она недавно вернулась из больницы, куда по настоянию доктора увезли Павла. Она еще не спала, когда квартирная хозяйка, открывшая дверь непрошенным гостям, с испуганным изумлением крикнула:
— Ой, батюшки! Полиция!..
Пришедшие заполнили комнату Гали и стали допрашивать девушку, где ее брат. Галя ответила, что не знает.
— Как же вы не знаете? — насмешливо взглянул на нее жандармский вахмистр. — Вы с вашим братом сегодня целый день митинговали и всякими недозволенными делами занимались... Должны вы обязательно в известности быть, где он теперь находится!
— А я не знаю! — повторила Галя, исподлобья поглядывая на то, как полицейский и солдаты рылись в ее вещах.
— Что ж, — протянул вахмистр, — коли запираетесь, так мы вас заместо брата вашего заарестуем!
— Можете! — вспыхнула Галя.
И почти спокойно вышла на морозную улицу, сопровождаемая конвоем...
В рабочих квартирах жандармы и полиция вели себя с грубой пренебрежительностью. Они командовали, покрикивали, пытались глумиться над обыскиваемыми. Но они встречали молчаливый протест и нескрываемое презрение в поблескивающих глазах рабочих. В иных домах их ждали с презрительной насмешливостью, и это их больше всего раздражало: они предполагали увидеть смятение, растерянность, испуг, а вместо этого они заставали спокойных и даже втайне посмеивающихся людей.
Лебедев, один из членов стачечного железнодорожного комитета, когда они пришли к нему, деловито посоветовал:
— На обыск не тратьте зря времени. Ничего не найдете. Вот вам письменный стол, чемодан, комод, орудуйте... — И, обращаясь к жене, встревоженно поглядывавшей на него, попросил: — Варя, принеси мою сумочку, ту, которая всегда со мной в тюрьму путешествует.
Жандармский ротмистр кисло усмехнулся и ехидно спросил:
— Готовились? Ожидали нас?
— Вас всегда нужно ждать, — спокойно ответил Лебедев. — А сумочка моя так от ареста до ареста и живет. Там у меня все приготовлено для тюремного жительства.
— Вы бывалый...
— Вашими молитвами! — весело тряхнул головой Лебедев.
...Во всех концах города шли обыски и аресты. Со всех концов города в тюрьму приводили арестованных. В тюрьме становилось все оживленней и оживленней.
По средине обширного, мощеного булыжником двора стоял столб с небольшим медным колоколом. Во двор со всех четырех сторон гляделись зарешетченные окна низких, облупленных корпусов. Тюрьма была старая. Когда-то она именовалась тюремным замком, и к ней по проторенной «владимирке», по широкому и исхоженному московскому тракту стекались арестанты со всей России. О ней пелись унылые арестантские песни, ее вспоминали на этапах и в ссылке тюремные сидельцы. Про нее складывались рассказы. И рассказы эти ходили по тюрьмам и этапам империи. И слава у нее была недобрая.
В обычное время в тюрьму попадали через узенькую калитку в мрачных, окованных железом воротах. Из калитки поворачивали в невысокую дверь тюремной конторы, а оттуда расходились по камерам. Но в эту ночь, когда арестованных приводили десятками, тяжелые ворота, стоявшие обычно на запоре, со скрежетом и визгом приоткрылись, и людей впустили во двор. И уже со двора другим ходом повели в контору. И от сотрясения раскрываемых ворот запыленная и грязная икона, висевшая над ними, слегка закачалась на затейливом, арестантской работы, кронштейне.
В тюремной конторе арестованные узнавали знакомых, обменивались приветствиями, пытались шутить. Тюремная администрация настороженно поглядывала на новых арестантов. Тюремная администрация, обычно невозмутимая, на этот раз была немного смущена: среди приводимых под конвоем находились известные в городе люди, которым вовсе не место в тюрьме!
Скудельский столкнулся на тюремном дворе с Галей.
— А-а, и вас тоже!
— И меня, Вячеслав Францевич!
Галю повели в женский корпус. Скудельский поежился от холода и от волнения и, приглядевшись к окружающим, узнал Чепурного. Потом он узнал редактора, Пал Палыча, затем инженера Голембиевского, потом еще знакомого, еще и еще. Чепурной, кивнув ему головой, горестно, но стараясь сделать насмешливое лицо, протянул:
— Каково? А?..
— Да-а... — отозвался Вячеслав Францевич. — Правительство играет ва-банк!
— Попомните мое слово, господа, — вмешался Пал Палыч, — это так даром им не пройдет!..
Над толпою арестованных раздался зычный, привыкший командовать голос:
— Заходи по-двое! Заходи!.. Живо!..
Толкаясь и мешая друг другу, люди стали торопливо проходить в низкую дверь. В полутемном коридоре на них повеяло застоявшимся, кислым воздухом. Запахи тюрьмы, густые и непереносимые, охватили их. Чепурной поморщился и поднес платок к носу. Шедший с ним в паре высокий студент покосился на него и засмеялся: