День рождения Лукана
Шрифт:
Потом их посетила еще одна радость. Полла наконец почувствовала в себе те перемены, на которые намекала ей Цестия. Может быть, сама она и не догадалась бы, но подсказала мудрая няня Хрисафия. Со смущением и трепетом Полла сообщила новость Лукану. Он в восторге подхватил ее на руки, закружил и не отпускал, пока сам не испугался, что ей это может быть вредно. С того дня он стал особенно внимателен к ней и даже избегал читать ей страшные сцены «Фарсалии», выбирая для нее наиболее спокойные эпизоды. А иногда они начинали вслух мечтать, как скоро украсят дом венками, как закажут резную колыбельку, и дальше, пытаясь заглянуть в более отдаленное будущее, – сколько у них будет детей, кого пошлют им боги, сыновей или дочерей, и как их будут звать. Хоть разговоры эти нередко выходили по-детски смешными, как когда они договорились до имени «Квиндецима» [104] , Полла любила их, и всякий
104
Quindecima – пятнадцатая. Традиционно в римских семьях девочки не имели привычных нам личных имен, но получали родовое имя, одинаковое для всех, и «порядковый номер» по старшинству. В I в. н. э. эта система уже разрушалась, да и такая многодетность, при которой пригодилось бы подобное имя, была явлением исключительным, так что мечты героев носят шутливый характер.
Полла внимательно прислушивалась к самой себе и к той новой жизни, которая в ней зародилась. Ей хотелось только тишины и покоя. Она вдруг стала очень разборчива в еде, до полной непереносимости вида некоторых кушаний, и, с другой стороны, неожиданно обнаружила в себе пристрастие к горько-соленому соусу гаруму, который раньше терпеть не могла. Лукан посмеивался над ней, но сам требовал у прислуги, чтобы при готовке в первую очередь учитывались вкусовые предпочтения жены. Потом наступила жара, и ради лучшего самочувствия Поллы и будущего младенца муж предложил ей вместе с ним поехать в Кампанию, в Байи. Сколько раз потом они оба корили себя, что не остались в Городе!
Для Поллы это было первое в жизни длительное путешествие, и по дороге она жадно впивала глазами слоистые гребни гор, на горизонте таявших в голубой дымке: там и тут разбросанные по долинам стада овец и коз; посадки серебристых олив, зеленые плодовые сады, усыпанные восковыми зреющими плодами, с их неизменным деревянным стражем Приапом.
Собственной виллы у Лукана в Кампании еще не было, поэтому они остановились на пустующей вилле его отца. Это было довольно скромное и запущенное строение, лишь наспех приведенное в порядок к приезду молодых господ. Росписи были грубоваты – явная работа ремесленника, выкрашенная киноварью штукатурка колонн местами облупилась до кирпичей, садик зарос травой и диким виноградом, под осыпающейся черепичной крышей во множестве гнездились ласточки. Но все же сюда долетал прохладный ветер с Дикархейского залива, и воздух был намного чище и свежее, чем в Городе. Лукан сразу же загорелся идеей приобретения земли и постройки жилища по своему вкусу, и, когда жара спадала, они с Поллой объезжали окрестности, присматривая место, где можно было бы поселиться. Лукан попутно запечатлевал все свои наблюдения, касающиеся кампанской природы и нравов местных жителей, в изысканных письмах, которые надписывал друзьям, но не отсылал, говоря, что хочет их просто издать под названием «Письма из Кампании», а Полла просто с восторженным замиранием сердца любовалась шелковым морем, бескрайним простором с изменчивой тенью от облаков, высоким одноверхим Везувием, царившим над окрестностями. Посетили они и могилу Вергилия и долго молчали, созерцая скромное надгробие, увитое плющом и каприфолью.
Они надеялись, что проведут лето в уединении и спокойствии, но злой рок привел в эти края и цезаря. Решение ехать в Кампанию созрело у него внезапно: он собирался куда-то в провинции, но какие-то дурные предзнаменования заставили его отменить эту поездку. Путь из Рима до Неаполя он проделал с обозом в тысячу повозок, с мулами, подкованными серебряными подковами, и с погонщиками, наряженными, несмотря на жару, в канузийское сукно.
Обосновавшись в своем дворце в Неаполе, цезарь вскоре прислал Лукану и Полле приглашение посетить только что построенную и отделанную виллу Сабины в Оплонтисе, крохотном безвестном городишке близ Геркуланума. По возвращении в Рим он твердо решил развестись наконец с несчастной Октавией и вступить в брак с Сабиной. Приехали все вместе: цезарь, Сабина, человек двадцать гостей, – и общий приезд был отмечен неприятным эпизодом. Когда они подъехали к вилле, спрятавшейся за мощной оградой, их взорам предстала размашисто намалеванная красной краской надпись прямо на этой ограде: «Сабина, шлюха, скверные дела творишь!» Кто и когда успел это написать? Перепуганные рабы отчаянно пытались смыть ее, но не успели до приезда господ.
Нерон был в бешенстве. Он тут же распорядился пытать и казнить всех, кто отвечал за охрану виллы. Новая охрана на первое время была собрана из сопровождавших его августианцев. Настроение гостей было изрядно испорчено, все были напуганы, и не один, должно быть, подумал, что такая же кара может в любой миг обрушиться на него самого. Полла же, услышав про этот приговор, содрогнулась до глубины души, усмотрев в нем дурной знак и для себя.
Однако красота виллы и образцовое поведение остальной прислуги, казалось, смягчили первое тяжелое впечатление. Отделка здания поражала строгим, безупречным вкусом в архитектурном стиле, свойственном эпохе уже минувшей. Оба крыла, расходившиеся от центрального входа, опоясывал портик с дорическими колоннами; внутри господствовали три цвета: красный, белый и золотистая охра, местами в них вкраплялись зеленый и синий. По стенам скользил лаконичный геометрический узор, в нескольких обширных атриях пространство раздвигалось рисованным пейзажем, где те же колонны убегали в бесконечность. Меньшие комнаты соединялись сквозной перспективой, каждая из них была украшена небольшим изображением фонтана – такие же мраморные фонтаны били в саду. В росписях то там, то тут внимание притягивала изящная подробность, которую хотелось рассмотреть получше: то корзина спелых смокв, то порхающая птичка, то трагическая маска, то важные павлины, восседавшие на мнимых балках и свесившие вниз свои роскошные хвосты. В последних виделся легкий намек на чаемое бракосочетание [105] .
105
Павлин считался птицей Юноны, покровительницы брака.
Здесь, на вилле, Нерон решил поставить трагедию Сенеки «Геркулес в безумье». Сам он играл в ней Геркулеса, Мегару играла Сабина, Амфитриона – Вителлий, Тесея – Петроний, остальные роли и партии хора также были распределены между приближенными цезаря. Тем не менее одной роли Нерону показалось мало, и, чтобы явить свой дар во всей полноте, он пожелал сыграть также небольшую роль Юноны. К женским ролям у него было особое пристрастие, но Полла видела это впервые. Зрители расположились в самом большом центральном атрии, его же часть была приспособлена под сцену, декорациями служили росписи с колоннами и продолжающимся пейзажем.
Кифары и самбуки возвестили о начале представления, и перед зрителями возникла массивная фигура, одетая в белое женское платье из виссона, с золотым венцом на голове и скипетром в руке. Массивности фигуры соответствовал низкий голос, выдававший мужчину:
Юпитера сестра (лишь этим именемМогу я зваться), мужа, что всегда мне чужд,И горний свод эфира я покинула,Оставив небеса во власть соперницам… [106]106
Пер. С.А. Ошерова.
Играл Нерон неплохо, во всяком случае это у него получалось лучше, чем петь в театре. Движения его были по-своему пластичны, и впечатление высшего накала безумия и ужаса, которым дышал монолог Юноны, ему удалось передать во всей полноте:
…Безумие, само себя разящее,Оно, оно пусть будет мне пособником!За дело, слуги Дита! Выше факелыВздымайте! Строй, щетинящийся змеями,Веди, Мегера, выхвати злотворноюРукою балку из костра горящего!Придите отомстить за Стикс поруганный,Пусть потрясенный дух бушует пламенемНеистовей, чем недра Этны полые…Полла слушала эти огненные слова, и внутри у нее все холодело. Бабушка приучила ее смотреть на Юнону как на заступницу женщин, а теперь и от самой этой заступницы как будто исходила опасность. Если трагедия начиналась на высокой ноте безумия, чем она могла закончиться? Не владеющую собой властительницу неба играл не владеющий собой властелин земли, только что приговоривший к смерти десятка три людей. В конце драмы безумный Геркулес должен был зарезать собственных детей. А что, если Нерону придет в голову для большей достоверности игры перебить всех сидящих перед ним гостей? Полла вдруг непреложно осознала, что один из обреченных на смерть детей скрывается внутри нее. От ужаса она судорожно впилась ногтями в руку Лукана. Он с тревогой посмотрел на нее и обнял, привлекши к себе – как будто этим он мог защитить ее!
Действие продолжалось. Нерон вышел уже в одежде Геркулеса – в львиной шкуре и с дубиной через плечо. Полла почему-то отметила про себя то, чего не замечала раньше: у него были оттопыренные уши и несоразмерно тонкие ноги, при всей массивности его фигуры. Но эти забавные подробности нисколько не ослабили ее страха. Чем ближе надвигалась жуткая развязка, тем более явно чудилось ей, что она находится на арене амфитеатра перед раскрытой клеткой с диким зверем, готовым вырвать ей чрево.
– Уйдем, уйдем! – взмолилась она к Лукану.