День рождения Лукана
Шрифт:
Однажды они вдвоем коротали зимний вечер в библиотеке, при свете масляных ламп. Лукан стоя читал, разложив папирус на предназначенном для чтения складном столике с односкатным верхом, а Полла, сидя в кресле, с удовольствием по очереди вертела в руках новенькие книжки, только что принесенные от издателя [98] , вдыхая свежий запах кожи, нового папируса, чернил и киновари, переворачивая свитки до последней, титульной, страницы [99] , чтобы увидеть красиво выписанные красным заглавия: «Марка Аннея Лукана “Илиакон», «Марка Аннея Лукана Катахтонион», «Марка Аннея Лукана речь в защиту Октавия Сагитты». Между тем Лукан декламировал нараспев:
98
Издательское
99
«Титульный лист» находился внутри свитка. Это должно было обеспечивать его наилучшую сохранность. А чтобы книгу можно было найти на полке, снаружи к свитку приклеивался ярлычок (называемый по-гречески «ситтиб», а по-латыни «индекс»).
– Зачем ты это пишешь? – не выдержала Полла, уже усвоившая правило не перебивать мужа, когда он читает. – Ты как будто упиваешься этим ужасом! Меня чуть не стошнило…
Лукан с размаху швырнул папирус на мозаичный пол.
– Ничего ты не понимаешь! – отрезал он. – Ты думаешь, война – это только Ахиллес благородный, шлемоблещущий Гектор да благочестивый Эней? У, женщины! Ничегошеньки вы не смыслите ни в чем, безмозглые создания! Ты «Илиаду» вообще читала? Или только выискивала про Андромаху да про Юнону на Иде? Помнишь, в каких страшных подробностях Гомер рисует войну?
…И в чело устремленного острым копьем АгамемнонГрянул, копья не сдержал ни шелом его меднотяжелый:Быстро сквозь медь и сквозь кость пролетело и, в череп ворвавшись,С кровью смесило весь мозг и смирило его в нападенье… [100]100
Пер. Н.И. Гнедича.
От этого тебя не тошнит? Да, я хочу, чтобы мои читатели содрогнулись от ужаса… Потому что я говорю о страшном!
– Послушай! – не обращая внимания на выпад против женщин, сказала Полла. Она уже знала, что такие вещи надо просто пропускать мимо ушей, как и вообще запальчивый тон мужа: – Я помню, когда ты читал… на нашей свадьбе, ты говорил, что хочешь рассказать о «ночи Рима», чтобы на ее фоне стали яснее добрые дела цезаря. Но время идет, и… я что-то больше не вижу этих добрых дел! Или я чего-то не знаю? Не суди строго: я правда мало узнаю новостей, мне не от кого, у меня даже подруг нет, в основном я слышу сплетни, которые повторяют слуги, да если в твоих разговорах с друзьями что перехвачу… Что там за восстание в Британии, о котором все говорят? Кто такая эта Боудикка, женщина, устрашившая римские легионы? И то, что творится в Городе, меня пугает. А ты… Ты, кажется, решил показать одну тьму, и чем дальше, тем она мрачнее…
С этими словами она встала, подняла с полу папирус, положила его на столик и вернулась на свое место.
– Если ничего не понимаешь, лучше бы помалкивала! – раздраженно бросил Лукан, садясь рядом с ней в кресло. – Есть вселенский Логос, творец всего, правящий миром. Мудрец должен следовать этому Логосу во что бы то ни стало, в этом и состоит достоинство жизни. Так гласит учение стоиков, которое исповедую я, в котором меня воспитали Корнут и мой дядя. Мудрецу ничто не может повредить, даже смерть. Он следует Логосу, даже если кругом царит хаос. Я хочу это показать. Герой у меня – Катон, «воин призрачных прав и напрасный страж закона», высший нравственный судья дел, вершимых Цезарем и Помпеем. Катон обречен на гибель, но у него есть последователь – Брут, который сразит тирана Цезаря. Потом будет Август, который, что ни говори, намного лучше. Ну а настоящее «утро» после «ночи Рима», возможно, просто еще не наступило, и не пришел еще тот правитель-мудрец, который всецело постигнет закон разума. Да, в начале я хотел, чтобы это был Нерон, и верил, что это будет он, но, похоже, я ошибался: время еще не пришло. Слишком малый срок отделяет меня от описываемых мною событий. Если бы Вергилий писал «Энеиду» при царе Нумиторе или при его злокозненном брате Амулии, его бы тоже не поняли. Троя пала, скитается какой-то беглец Эней… Кстати, про Брута я говорю уже во второй книге, а ты ее слышала, и, стало быть, не поняла совсем. Да вообще, о чем я? О боги, с кем я спорю? С бестолковой девчонкой, недавно оставившей кукол…
Полла обиженно шмыгнула носом, потрепала мужа по волосам, взъерошив их, и снисходительно улыбнулась:
– Сам-то ты больно взрослый! Вы, мужчины, смотрите на нас свысока, а сами входите в разум намного позднее. Это и бабушка всегда повторяет, и няня. Тебе по возрасту еще десять лет называться подростком [101] . Вон и глаз подбит – как у мальчишки! Катон небось не ходил по Городу с подбитым глазом… Так что мы на равных. А вообще, я слышала, что мудрецы не допускают гнев в свою душу. Дед так говорил. А ты говоришь о своих философских убеждениях, а сам раздражаешься.
101
Слово adulescens («взрослеющий») к римлянину могло прилагаться до 30 лет.
Лукан на мгновение застыл с возмущением на лице, но потом вдруг рассмеялся и продолжал уже мирно:
– Ваша женская философия жизни меня не особо волнует, но насчет раздражительности ты права. Я и сам не считаю ее своим достоинством, просто она пока что сильнее меня. Однако если уж ты заговорила о Катоне, то да будет тебе известно, что он незадолго до смерти разбил руку, ударив раба. Из-за этого он даже не смог верно нанести удар, когда направил кинжал себе в сердце. Что это было, если не гнев? Но я не скрываю, что до Катона мне далеко во всех отношениях. Я бы и хотел быть похожим на него, но не получается…
Он немного помолчал, как будто пытаясь внутренне смириться со своим несовершенством, но потом вскинул бровь и произнес задорно:
– Зато ему, как пишут, ученье давалось туго, а мне всегда было легко учиться!
– Как ты все умеешь повернуть в свою пользу! – насмешливо отозвалась Полла.
Лукан невозмутимо пожал плечами:
– Нет, я просто говорю что есть. Кому-то боги дают одно, кому-то другое. Одному – выдающуюся телесную силу, другому – непреклонный характер, третьему быстрый ум и поэтическое дарование.
– А четвертому желание понять, – продолжала Полла уже серьезно, возвращаясь к оставленной теме. – Вот объясни мне, почему в твоей поэме не участвуют боги? Мне кажется, что присутствие богов рассеяло бы мрак. Как-то всегда спокойнее, когда знаешь, что Юпитер печется о судьбах героев… Твой Логос… он какой-то безучастный.
– А ты так уверена, что Юпитер и правда печется о них? – Лукан взглянул на нее испытующе. – Так, как мы привыкли это читать в мифах? Видишь ли… Мы все бьемся в силках наших обрядов и суеверий, не имея никакого понятия о божестве…
– Ты говоришь как безбожник! – испуганно воскликнула Полла, отшатываясь от него. И с надеждой добавила:
– Но ведь и ты сам не пренебрегаешь обрядами!
– Не пренебрегаю. Но скорее по привычке. Хотя я не безбожник, не бойся. Я не отрицаю божество, я отрицаю лишь наши представления о нем. Наша обыденная вера слишком срослась, с одной стороны, с суеверным почитанием каких-то источников, камней, духов места, а с другой – с поэтическим вымыслом. Положа руку на сердце, скажи, являлась ли тебе когда-нибудь Минерва, как Одиссею? Вот я признаюсь: мне никогда никто не являлся. Я видел сны, которые потом сбывались, у меня бывали вещие предчувствия, но чтобы я видел перед собой бога, как вижу тебя, – не было такого!