День рождения Лукана
Шрифт:
– Гляжу я на вас, и мне хочется самому поскорее жениться, – сказал Фабий. – Правда, когда я оказываюсь за вашим порогом, это желание быстро пропадает.
– Вот поэтому-то лично я и предпочитаю свободу… – смущенно пробормотал Басс, быстро стирая с лица улыбку и напуская на себя обычную серьезность.
– А ты, Персий, отчего не женишься? – спросил Лукан, стараясь шуткой скрыть тревогу за друга. – Тебе-то уж точно пора! Или ты все еще влюблен в покойную Аррию? Помню твое стихотворение о ней – бесподобно! Но отчего бы тебе не жениться на ее внучке? Ты ведь в дружбе с Тразеей, думаю, он охотно отдаст тебе дочь. У вас же не настолько близкое родство, чтобы это препятствовало браку!
– Буду жив, возможно, так и сделаю, –
– Так спеши! Не то прозеваешь. Точно ли малышка Фанния еще не просватана? И как это – не будешь жив? Вон уже несут и вино, и мед, и мирру.
Действительно, при этих словах Лукана появился мальчик, несущий на подносе стеклянные сосуды с душистыми снадобьями.
Персий приподнялся, дрожащей рукой принял сосуд с несмешанным вином и, сделав несколько глотков, вновь откинулся на подушки…
Вскоре после этого разговора у Лукана и Поллы вновь вышла ссора – из-за поэмы. Как-то Лукан, ни слова не сказав жене, уединился в библиотеке. Соскучившись по мужу, Полла пошла искать его – и вскоре нашла. Он сидел за маленьким столиком, сгорбившись, и что-то сосредоточенно писал стилем на дощечках записной книжки-пугиллара [90] , почти уткнувшись в них носом. На столе лежало несколько книг, частично развернутых.
90
Пугиллары, представлявшие собой своего рода блокнот или складную книжечку из дощечек или кусочков пергамена, с одной стороны покрытых воском, – неизменный атрибут римского быта, просуществовавший до конца античности, несмотря на распространение папируса. Для черновых записей они были удобнее, т. к. написанное было легко исправить или стереть, для письма не требовалось чернил или каких-либо других красящих (и пачкающих) средств. Писали на них стилем, металлической палочкой, один конец которой был заострен – для письма, а другой сглажен – для стирания.
Полла остановилась в дверях, но муж не обратил на нее никакого внимания, продолжая писать и время от времени нервно погрызывая ногти. Она немного постояла, потом подошла к нему и встала рядом, заглядывая через плечо. Он даже не оглянулся. Тогда Полла сделала, как она поняла потом, ужасную вещь. Она пощекотала ему шею, обняла его за плечи и спросила:
– А что ты пишешь?
В следующее мгновенье ее как будто ударило молнией. Лукан повернулся к ней, сверкая глазами, и проскрежетал сквозь зубы:
– Прочь отсюда! Не твоего ума дело!
Обидны были не столько слова, сколько ненависть, которой они дышали. Поллу как будто ударили в самое сердце. Не помня себя, она выбежала из библиотеки и бросилась к себе в спальню. Упала на ложе и зарыдала в голос. В душе она надеялась, что муж вот-вот войдет и попросит у нее прощения, но время шло, а его все не было. Полла ждала, не послышатся ли его торопливые шаги, но раздались шаги совсем другие, медлительные, шаркающие. Няня Хрисафия, худая, высохшая старая гречанка, смуглая и седая, переехавшая вместе со своей питомицей в новый дом, вошла, и, видя ее плачущей, ни о чем не спрашивая, заговорила сама:
– Что, опять он тебя обидел? Да ты не обижайся! Он ведь сам еще мальчик. Ты хоть и моложе его, но уже девушка в самой поре, не ребенок. А вот чтобы мужчины женились такие молоденькие, я и не припомню. Хоть лет двадцать пять-то должно быть. Ты уж будь к нему поснисходительней…
Полла ничего не ответила, и няня, вздохнув, ушла. Наплакавшись, Полла стала думать над происшедшим и вскоре пришла к выводу, что была неправа. Она, конечно, слышала о поэтическом вдохновении, о том, что поэты могут общаться с музами. Но что это общение выглядит именно так: скрюченная поза над записными книжками – ей и в голову не приходило. «Он ведь сам еще мальчик!» – звучали в ушах слова няни, и в душе становилось теплее.
Тем не менее до самого вечера она боялась подойти к мужу. Боялась зайти в библиотеку, даже для того, чтобы выбрать книгу для себя. В тоске гуляла по саду, нюхала левкои, почти непахучие днем, зато по вечерам даже дом наполнявшие ароматом; наблюдала за зелеными ящерицами, застывшими на самом солнцепеке, рассматривала бронзового тритона в фонтане, извергавшего ртом воду, слушала надрывное пение цикад и, как в детстве, выслеживала их, маленьких певцов, притаившихся на ветке или слившихся с корой дерева. Когда служанка позвала ее обедать, шла с трепетом, словно на расправу. Однако Лукан ждал ее как ни в чем не бывало. Он казался довольным.
– Куда же ты пропала? – спросил он добродушно.
В душе Поллы почему-то вновь вспыхнула обида:
– Разве ты сам не прогнал меня? – со слезами в голосе воскликнула она.
– Ах вот оно что… – Лукан придвинулся к ней, обнял ее за плечи. – Ты обиделась… Ну прости! Я не хотел тебя обижать, просто ты мне помешала… Ты должна знать это на будущее: если я пишу, меня нельзя беспокоить. Я тогда не отвечаю за себя. Зато, если ты пожелаешь, я сегодня же прочитаю тебе, что написал. И если ты хочешь слышать, что я сочиняю, ты можешь присутствовать, когда я диктую нотарию. Но если я записываю свои мысли, мне ничто не должно мешать.
Полла молча склонила голову ему на плечо.
Вечером, при золотистом свете клонящегося к закату солнца, он читал ей поэму с самого начала, уже записанную на папирус. Читал про страшные предчувствия, окутавшие Рим, про Помпея Великого, схожего со старым дубом, про Цезаря, подобного разящей молнии. Местами Полла теряла нить повествования, путаясь в дебрях незнакомых географических названий и исторических событий, местами изображенные картины пугали ее, но она все равно наслаждалась стремительной музыкой стиха и с замиранием сердца думала, что эти стихи звучат не хуже, чем стихи Овидия или Вергилия. Неужели их действительно написал он, ее молодой муж, все еще похожий на угловатого подростка?
Иногда Лукан останавливался, задумывался и говорил:
– Нет, не так! Здесь надо исправить!
И тут же что-то исправлял в папирусе камышовой тростинкой, обмакивая ее в черную или красную тушь.
В какой-то миг он обратился к ней:
– Полла, помоги мне!
Она с готовностью посмотрела на него, взглядом спрашивая, что делать.
– Возьми Страбона, пятую книгу. Вон там, слева на полке. Нашла?
– Да!
– Разворачивай и смотри. Это, наверное, седьмая или восьмая страница [91] . Почитай-ка прямо сверху, что он там пишет?
91
Книгу-свиток читали, держа на коленях или на специальном столике для чтения. Левой рукой сворачивали уже прочитанное, правой – разворачивали еще не прочитанное. Свиток заполнялся не сверху вниз, а слева направо, и делился на страницы (из современных реалий ближе всего к этому, пожалуй, микрофильм).
– «Из этих поселений первое – город и гавань Луна, – начала читать Полла по-гречески. – Греки называют город и гавань “Гаванью Селены”. Город невелик, а гавань весьма обширная и красивая…»
– Так, смотри дальше! Какие там реки около нее упоминаются?
– Сейчас, сейчас… «Между Луной и Писой течет река Макра, которую многие историки принимают за границу Тиррении и Лигурии…»
– Так! Хорошо! Тогда напишем следующее:
Макра, чей резвый поток, ни единым челном не замедленВ синий впадает залив близ Луны, у моря стоящей…