День рождения ведьмы

Кащеев Кирилл

Присев, будто под непомерной тяжестью, Стелла выволокла из сумки… старинные гусли.

Зять ее вскочил и рванул через кладбище.

Стелла солидно уселась на могильную плиту и водрузила гусли себе на колени.

Зять спринтерскими скачками несся через кладбище, а по пятам за ним мчались завывающие мертвецы.

Жестом пианистки Стелла подняла руки над гуслями… и над кладбищем поплыл протяжный жалобный аккорд:

Ой, господарю, господарю, Хиба ж ты ниву не орав, жито не сияв, над просом не дбав? Ой,

господыня, господыня, Хиба скот не доглядала, хиба диток не качала?

Плачущая мелодия неспешно текла меж могил, как невидимая змея. Скелет в цветастой крестьянской плахте и темном жилете-кептарике вдруг оторвался от мечущейся по кладбищу погони и остановился. Подпер череп костяной ладошкой и запечалился, глядя в никуда пустыми глазницами.

Диды наши прадеды, батьки-матери, Навищо ж вы нас покинули, одних оставили? До темнои хаты пошли, смутнои, невеселои, Туды ж и ветер не веет и солнце не греет…

— продолжала петь Стелла.

Еще несколько по-крестьянски одетых мертвецов остановились, покачиваясь, будто под ветром, не понимая, чего на самом деле хотят: бежать дальше или остаться.

Рокот струн под пальцами Стеллы стал мощнее, настойчивее.

А де наши слезы по вам впадуть, Там квиты розцвитуть Оборонить, деды-прадеды, наши горы-долины, Горы-долины, детей ваших царины… [10]

Стоявшие в нерешительности мертвяки повернулись и, пощелкивая суставами, побрели к Стелле — будто жаждущие к источнику. Стелла отняла пальцы от струн — казалось, долгий аккорд тянется за ее пальцами, как паутина…

10

Староукраинская поминальная песня.

Мимо промчался Стеллин зять — он задыхался, глаза его были безумно вытаращены, он не видел и не замечал тещи. Мертвецы неслись за ним по пятам, агрессивно скачущий череп девицы Анфисы звонко щелкал зубами у самых пяток.

— Эх, старье вас не берет, другое попробуем! — лихо гаркнула толстуха… перехватила гусли, будто гитару, и грянула на все кладбище:

Наши мертвые нас не оставят в беде! Наши павшие как часовые, Отражается небо в лесу как в воде… [11]

11

В. Высоцкий.

Ирка стряхнула с плеч ветровку, открывая черную рубаху, расшитую по подолу похожими на мелкие крестики зелеными ростками-кринами. Налетевший ветер взвихрил длиннющие, ниже колен, струйчатые рукава. Ирка открыла подаренный ей кузнецом короб: с тихим лязгом щелкнули хитрые замочки, и нарукавья черненого серебра закрыли руки от запястья и почти до локтя. В сочащемся из церкви свете были видны вычеканенные на них крины, извилистые линии дождя и пляшущий среди молодых ростков

крылатый пес Симаргл.

— Личину возьми, — не переставая перебирать струны, торопливо бросила Стелла. — Щоб мертвяки тебя за свою приняли.

Ирка запустила руку в Стеллин короб и вытащила… маску. Очень простую — как попало срезанный пласт дубовой коры с проковырянными дырками для глаз. Очень древнюю — кое-где кора уже осыпалась трухой. Маска была… страшной. Казалось, бездна, лукавая и безжалостная, подмигивает из пустых глазниц. Крепко зажмурившись, Ирка поднесла маску к лицу… Старая кора дрогнула под ее рукой и, словно хищный моллюск — жертву, облепила лоб и щеки.

Вокруг была тьма: вечная, безжалостная, холодная. Вокруг были стены — и сверху, и снизу, — они стискивали со всех сторон. Тяжкая, как камень, земля давила неподвижную, давно забывшую сладость воздуха грудь. Песок запорошил очи, и одиночество, непреодолимое, неистребимое, одиночество, которое будет всегда, и забвение, и пустота, и никого и ничего навеки… И только вдалеке яростно грохотала струна, наполненная настоящей, живой кровью… И надо было бежать, мчаться, лететь за этой струной и, если осилишь, если добежишь, то все наполнится смыслом, и солнечные лучи пронзят землю, и зажурчит вода, и затрепещет, поднимаясь из твоих рук, нежно-зеленый росток.

Красная, красная кровь — Через час уже просто земля, Через два на ней цветы и трава, Через три она снова жива…

— пела толстая ведьма, терзая древние гусли рваным гитарным ритмом старой песни Виктора Цоя.

Замершая посреди кладбища черноволосая девчонка раскинула руки — черными лебедиными крыльями взлетели рукава — и ударила каблуками, вплетая ритм в мелодию.

— Тук-тук… тук-тук…

Пальцы Стеллы, теперь вовсе не казавшиеся толстыми и неуклюжими, метались над струнами. Ритм ускорился, и чаще забила каблуками стоящая посреди кладбища молодая ведьма. Она еще не двигалась, лишь чуть приподнималась на носки, а звонкие каблучки со стальными набойками вели перезвон со струнами — так-таки-таки-так! — и покачивались в такт струйчатые рукава.

Скачущий по могилам Стеллин зять безнадежно взвыл — ноги его подгибались, горячий пот слепил глаза, а спину леденило дыхание неутомимых мертвецов. Толстый удавленник сорвал с себя веревку, подхватил череп девицы Анфисы, вложил в петлю, как в пращу, крутанул… Неистово хохочущий череп пронесся сквозь тьму ночи, ударил несчастного мужика в спину и впился зубами ему в рубаху. С отчаянным, безнадежным криком мужик рухнул на гравий дорожки, скорчился, прикрывая руками шею, точно мог защититься от безжалостных зубов… Торжествующе ухающие мертвяки навалились на него…

Пронзительный, аж в зубы ввинчивающийся, разбойничий свист заставил задрожать воздух. Ритм ударов Иркиных каблуков рассыпался безумным стокатто, и струны сошли с ума в ответ. Взвихрив рукава и не переставая бить бешеную дробь каблуками, Ирка понеслась по кладбищу. Кто б сторонний увидел пляшущую на могилах ведьму, сказал бы — кощунство. А Ирка ему б ответила, что кощунит как раз Стелла, выпевая древние и новые кощуны — прославление и плач по умершим. А что делает сама Ирка — это «пляска на гробках». Но на самом деле Ирка, конечно, не собиралась ничего объяснять. Она б и не заметила, появись на кладбище посторонний — она плясала. По старому кладбищу неистовым вихрем носилась древняя, как эта земля, свистопляска.