День саранчи. Подруга скорбящих

Уэст Натанаэл

Фей беспомощно слушала, склонив голову набок.

Вдруг она тоже захохотала – невольно, просто чтобы заглушить звук.

– Гадина, – завопила она.

Она подскочила к кушетке, схватила его за плечи и начала трясти, чтобы он замолчал.

Он продолжал хохотать.

Гомер двинулся к ней, словно желая ее оттащить, но сробел и не решился до нее дотронуться. Она была такая голая под легким платьицем.

– Мисс Гринер, – взмолился он, причем его ладони исполняли какой-то сложный танец. – Прошу вас,

прошу…

А Гарри уже не мог остановиться. Он схватился за живот, но хохот извергался из него. Снова началась боль.

Размахнувшись так, словно в руке был молоток, Фей ударила его кулаком в рот. Ударила только раз. Он успокоился и затих.

– Я не могла иначе, – сказала она Гомеру, когда он увел ее за руку.

Он посадил ее в кухне на стул и закрыл дверь. Она еще долго всхлипывала. Он стоял позади нее и беспомощно смотрел на мерно вздрагивающие плечи. Несколько раз его руки потянулись утешить ее, но он их обуздал.

Когда она выплакалась, он дал ей салфетку, и она утерла лицо. Салфетка была измазана ее румянами и тушью.

– Испортила салфетку, – сказала она, отвернувшись. – Простите, пожалуйста.

– Она была грязная, – ответил Гомер.

Фей вынула из кармана пудреницу и посмотрелась в зеркальце.

– Пугало.

Она попросила разрешения сходить в ванную, и Гомер показал ей дорогу. Потом он на цыпочках вернулся в комнату – посмотреть, как Гарри. Старик дышал шумно, но ровно, и казалось, он спокойно спит. Гомер, не потревожив его, подсунул ему под голову подушку и ушел на кухню. Он зажег газ, поставил кофейник и сел ждать Фей. Он услышал, что она зашла в комнату. Через несколько секунд она вернулась на кухню.

Она виновато потопталась в дверях.

– Хотите кофе?

Не дожидаясь ответа, он налил чашку и подвинул к ней сахар и сливки.

– Я не могла иначе, – сказала она. – Просто не могла.

– Ничего.

Желая показать, что оправдываться не нужно, он начал возиться в раковине.

– Нет, правда, – настаивала она. – Он нарочно смеется, чтобы меня довести. А я не могу, когда он смеется. Просто не могу.

– Да.

– Он ненормальный. Мы, Гринеры, все ненормальные.

Последнюю фразу она произнесла так, словно ненормальность была заслугой.

– Он плохо себя чувствует, – заметил Гомер, оправдываясь за нее. – Может быть, у него солнечный удар?

– Нет, он ненормальный.

Гомер поставил на стол тарелку имбирного печенья, и она стала есть его со второй чашкой кофе. Нежный хруст, который она при этом издавала, пленил Гомера.

На несколько минут все стихло: Гомер, стоявший у раковины, оглянулся – не случилось ли чего. Она курила сигарету, по-видимому, в глубоком раздумье.

Он попробовал ее развеселить.

– О чем вы думаете? – натянуто осведомился он и почувствовал себя глупо.

Она вздохнула, чтобы показать, как мрачны и безнадежны ее мысли, но не ответила.

– Ручаюсь, вам хочется сладкого. В доме нет ничего, но я могу позвонить в аптеку, и они сейчас же пришлют. А может быть, мороженого?

– Нет, спасибо большое.

– Это совсем не трудно.

– Отец ведь, в сущности, не торговец, – сказала она вдруг. – Он актер. Я актриса. Мать у меня тоже была актрисой – танцовщицей. Театр у нас в крови.

– Я мало бывал в театре. Я…

Он умолк, заметив, что ей неинтересно.

– Когда-нибудь я стану звездой, – объявила она, словно вызывая его на спор.

– Конечно, вы…

– В этом – моя жизнь. Ничего на свете мне не нужно – только это.

– Это хорошо – знать, что тебе нужно. Я раньше был бухгалтером в гостинице, но…

– А если не стану, я покончу с собой.

Она встала, поднесла руки к волосам, широко раскрыла глаза и нахмурилась.

– Я не очень часто хожу в театр, – начал оправдываться он, подвигая к ней печенье. – У меня глаза болят от света.

Она засмеялась и взяла крекер.

– Я растолстею.

– Ну что вы.

– Говорят, в будущем году в моде будут полные женщины. Вы верите? Я – нет. Это просто Мей Уэст рекламируют.

Он согласился с ней.

Она говорила и говорила без конца – о себе и о киношных делах. Он смотрел на нее, но не слушал, и всякий раз, когда она повторяла вопрос, требовавший ответа, он молча кивал.

Руки начали беспокоить Гомера. Он тер их о ребро стола, чтобы успокоить зуд, но это только раздражало их. Когда он сцепил руки за спиной, напряжение стало невыносимым. Руки вспухли и горели. Под предлогом мытья посуды он сунул их в раковину под холодный кран.

Когда в дверях появился Гарри, Фей все еще говорила. Он бессильно прислонился к косяку. Нос у него был очень красен, но в лице – ни кровинки, и казалось, костюм стал ему велик. Тем не менее он улыбался.

К удивлению Гомера, они встретились как ни в чем не бывало.

– Ну как, пап, отошел?

– Бодр и весел, детка. Здоров, говорит, как бык, крепок, как дуб, и вообще молодец, как соленый огурец.

Его гнусавый выговор – в подражание прибауточнику из глухомани – вызвал у Гомера улыбку.

– Вы не хотите поесть? – спросил он. – Может быть, стакан молока?

– Да, перекусить бы не мешало.

Фей подвела его к столу. Он пытался скрыть свою слабость, карикатурно изобразив шаркающую походку негра.

Гомер открыл банку сардин и нарезал хлеба. Гарри с преувеличенной жадностью зачмокал губами, но ел медленно и с трудом.

– Жизнь! Лучше бы надо, да некуда, – сказал он, закончив.

Он развалился на стуле и выудил из жилетного кармана мятый окурок сигары. Фей поднесла ему спичку, и он игриво пустил дым ей в лицо.