ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
«Я знал этого медведя еще ребенком,- сказал Красильников.- Когда он состарился и умер, я пришил ему вместо глаз самые красивые пуговицы, но какой-то негодяй из гостей оторвал одну ботинком. Все ходят и шаркают. Никто не хочет поднимать ноги».
«Вы меня звали для чего? – спросил Верещагин.- Я, например, всегда поднимаю. Что-нибудь случилось?» – «Я не вас имею в виду,- ответил Красильников.- Вы, может, и поднимаете, зато другие волочат так, что противно смотреть».- «Какой смысл об этом говорить, когда пуговица уже почти пришита обратно! – накричал Верещагин, преисполненный нетерпения.- Вы для чего меня звали?» – «Так это же совсем другая пуговица! – закричал Красильников еще громче.- А та – исчезла! Скорее всего, ее засосал пылесос и она выброшена в мусоропровод. Вот о чем я толкую! Совсем другая пуговица!»
Так начался последний разговор Верещагина с профессором Красильниковым. Больше
Таким образом, в книге это последний их разговор. Он был продолжен Верещагиным, высказавшимся в том духе, что новая пуговица, возможно, превзойдет красотой прежнюю, если ее как следует натереть суконкой.
Красильников отверг предложение сделать новую пуговицу красивее прежней. В данном случае, сказал он, важно не превзойти красотой, а сравняться ею, так как все дело в том, чтоб глаза у медведя были одинаковыми. «У всех нормальных существ оба глаза всегда бывают одинаковой красоты», – сказал он.
Верещагин ответил, что так рассуждать может только человек, желающий затормозить развитие мира. Если что-то может превзойти, то и должно превзойти, не заботясь о том, как это воспримут соседние предметы. «Если какую-нибудь вещь можно сделать красивее, то не делать ее красивее – преступление»,- сказал он.
Красильников сказал, что так говорить может только человек, которому совершенно не дорога кристалличность мира. «Человек, посвятивший себя кристаллам, не станет гоняться за красотой частности, пренебрегая гармонией целого»,- сказал он.
Верещагин не согласился с тем, что пуговица – частность. Поскольку она имеет форму, цвет и консистенцию, то является отдельной обособленной вселенной и совершенствование ее красоты путем более гармоничного, то есть более кристаллического, расположения отдельных ее частностей нельзя рассматривать как грех перед соседними вселенными.
«Не стану я натирать ее суконкой,- сказал Красильников. – Она и так красивая».
Пуговица, о которой спорим, действительно производила хорошее впечатление. Вообще-то она была оранжевой, но иногда отблескивала зеленым, особенно при взгляде искоса, при долгом же рассматривании краем глаза можно было разглядеть вспыхивающие внутри ее багровые пятна,- казалось, пуговица сейчас лопнет и из нее вытечет что-то вроде магмы.
Пуговиц у Красильникова было много. Он увлекся их красотой еще в юности и за многие десятилетия собрал замечательную коллекцию, в которой имелись такие уникальные экземпляры, как, например, золотая пуговица от кальсон великого французского писателя Бальзака или латунная пуговица с мундира рейхсмаршала Кейтеля, оторвавшаяся в тот момент, когда Гитлер тряс его за грудки, узнав о поражении под Сталинградом. Эту пуговицу Красильников недавно выменял на полутораметровую с тридцатью четырьмя вкладышами матрешку у одного молодого западногерманского саксофониста, отец которого был то ли адъютантом при Гитлере, то ли стенографистом рейхсканцелярии, или еще кем-то и лично присутствовал при тряске Кейтеля. Всего у Красильникова было около шести с половиной тысяч замечательных пуговиц, некоторые из которых он пришивал на видных местах своей квартиры, предварительно приклеив к стене комочек бархата или другой толстой ткани.
Впоследствии Верещагин превзошел своего учителя: к сорока шести годам он собрал коллекцию гвоздей, не имеющую себе равных в мире – самый большой гвоздь коллекции весил одиннадцать килограммов, а самый маленький можно было разглядеть только под микроскопом – такие гвозди применяются генетиками-экспериментаторами, когда им нужно прибить к клеточной хромосоме какой-нибудь лишний ген в целях дальнейшего научного развития.
Но все это потом. Целых четверть века понадобилось Верещагину, чтоб собрать такую замечательную коллекцию. В настоящий момент он обладал всего лишь одним гвоздем, найденным в грязи, со шляпкой в виде океанской черепахи, а Красильников – шестью с половиной тысячами пуговиц и одну из них пришивал к медвежьей морде. «Не стану я натирать ее суконкой,- сказал он и, встав с медвежьей шкуры, пошел к зеркалу, где несколько секунд удивленно рассматривал свое отражение.- Оказывается, я в трусах,- сообщил он Верещагину и, вынув из ящика письменного стола желтый спортивный костюм, ловко натянул его на себя.- Совсем другое дело! – сказал он улыбаясь в зеркало и гладя свои бедра, ляжки и живот.- Когда ты умный и талантливый, то очень хочется себя любить. Вам хочется себя любить, Верещагин?» – спросил он.
«Еще бы! – ответил Верещагин.- Мне тоже хочется себя гладить».
«Не
«Хуже – лучше,- сказал Верещагин.- Мне наплевать, хуже мне или лучше. Мне важно быть, и все».- «Вдохновение питается способностью не искать для себя,- сказал Красильников, снова садясь на медвежью шкуру.- У хорошего певца звук вылетает изо рта целиком. Это у плохих – не целиком, их песни громоподобно звучат внутри их самих, но люди, сидящие в зале, слышат только паршивый писк. Хорошему же певцу всегда кажется, что он разевал рот беззвучно как рыба, себе он ничего не оставил. Чем хуже певец слышит себя, тем лучше его слышат остальные. Вы можете спросить: какое же удовольствие певцу от песни, если он ее не слышит? Я вам, Верещагин, отвечу. Вдохновенный певец получает удовольствие не от песни. А от самого процесса пения! От пения, слышите, не от песни, от процесса, не от результата,- это такая маленькая тонкость, что ее трудно заметить, но в ней все дело. Упаси вас бог, Верещагин, от озабоченности результатом, от искушения воспользоваться собственной песней, наслаждайтесь лишь процессом, который ее рождает… Вы понимаете, о чем я говорю?»
Красильников умолк, припав ртом к медвежьей морде. Он уже закончил пришивать пуговицу и теперь пытался перегрызть нитку. Он жевал ее, мотал головой и даже слегка рычал. Со стороны казалось, что он грызется с медведем.
«Давайте я»,- предложил Верещагин. Зубы у него были молодые, крепкие, острые, он надеялся справиться с делом в одно мгновение, но не тут-то было. Зубы соскальзывали, скрипели, чуть ли не крошились – такой прочной оказалась нитка. Тогда Верещагин тоже замотал головой и зарычал.
«Пожалуйста, ниже,- сказал Красильников.- Перекусите у самого основания, иначе будет некрасиво».
Верещагин передвинулся ртом и ощутил губами холод пуговичного глаза.
«Легенды о баснословных выигрышах всегда связаны с именами людей, которые просто любят играть,- сказал Красильников.- Бегун, считающий секунды, никогда не поставит рекорда, даже если очень хорошо подготовлен. Необходимо испытывать наслаждение и азарт от самого бега, вы понимаете почему? – Верещагин не ответил. Оскалившись, он грыз нитку.- Род человеческий давно прекратился бы, если б люди занимались любовью ради одного результата,- продолжал Красильников.- Что вы скажете о мужчине, который в минуту жарких объятий думает такую думу: может, от сегодняшних ласк никто не родится и я напрасно тружусь? Дети и открытия, Верещагин, рождаются от удовольствия, а не от забот. Запомните это, живите пением, не цепляйтесь обеими руками за песню – пусть летит. Наслаждайтесь процессом, не ждите выгод от результата, не пожирайте непослушных детей своих, за это был оскоплен гурман Хронос, не думайте, что Господь Бог создал вас для вас же, помните, что вы – средство, а не цель, процесс, а не результат, человек – знак умножения между двумя цифрами, а не одна из цифр, зарубите это себе на носу и не носитесь с собственной персоной как дурень со ступою, любовь, обращенная внутрь, порождает беспокойство о будущем, влюбленные в себя всегда деловиты и озабоченны. Вы заметили, в последние годы все больше появляется деловитых и озабоченных людей?»
Зазвонил телефон, Красильников посмотрел на него с грустью. «Если б вы только знали, как не хочется вставать со шкуры убитого медведя,- сказал он. «Разве этот медведь убит? – спросил Верещагин, оторвав рот от все еще не перекушенной нитки.- Вы и убили».- « С ума сошли! – сердито сказал Красильников, а телефон все звонил и звонил.- Я никогда никого не убивал. Этот медведь был моим другом, он умер от старости двадцать девять лет тому назад».- «Я понимаю, почему вы говорите «убит»,- сказал Верещагин.- Вы имеете в виду, что смерть – всегда убийство».- «Вы правильно поняли мою мысль»,- похвалил Красильников. «Давайте я сниму трубку»,- предложил Верещагин и встал со шкуры. «Вы же не знаете, что в нее сказать,- остановил его Красильников.- Что вы в нее произнесете?» – «Сначала я произнесу: «Алло»,- сказал Верещагин. «Я никогда не говорю: «Алло»,- возмутился Красильников.- На том конце провода будут страшно удивлены, когда услышат: «Алло». Я всегда говорю: «Слушаю».- «Я скажу: «Слушаю»,- согласился Верещагин. «А потом? – спросил Красильников.- Что вы скажете потом?» – «Откуда я могу знать, что скажу потом, если я не знаю, что мне ответят на «алло»?» – удивился Верещагин. «На «слушаю»,- поправил Красильников. «На «слушаю»,- согласился Верещагин. «Вам ничего не ответят на «слушаю»,- сказал Красильников.- Разве вы не слышите, телефон уже не звонит».