День варенья

– У кого-то сегодня обязательно должен быть день варенья.

– День варенья, – повторил я и задумался.

«День варенья» – отличное название для следующего репортажа из харьковского общежития.

Александр Шишов, «Покер пятого курса»

Очень хочется есть. Особенно вечером – идти некуда, спать не хочется, не читается. Лежишь одетым поверх одеяла,

Какая-то гнусная складывается закономерность – как только в кармане пусто, кушать хочется особенно остро. Непривычное чувство голода напоминает предательство лучшего друга.

Голод рождает в голове спазмирующие желудок вредные мысли. Они парализуют тело, приводят его в состояние прострации и, с претензией на философические размышления, донимают навязчивыми измышлениями. Хорошо, если бы о приземлённых методах выживания в чужеродной среде, – можно было бы и прислушаться. А так… о ерунде – о смысле жизни. Можно подумать, больше не о чём думать. Начинается… «Думать» – «подумать» … Рифма или тавтология?.. Бред собачий.

Как оказалось, отсутствие или наличие денег напрямую связано с чувством голода. Ты сыт – и не замечаешь такого звонкого мелодичного созвучия: «деньги есть – не хочется есть». Динь-дон-динь, динь-дон-динь…

А вот как звучит другой перезвон большого колокола низменных потребностей: «нет денег – нечего есть». Бум-дум, дум-бум… Слышите? На две октавы ниже.

Этот «бум-дум» заменил разум. Вместо здравого смысла в голове звучит фатальный набат безысходности.

Как хорошо, когда деньги есть – поел и сыт. Красота! И с новыми силами к новым свершениям.

А вот другая ситуация – наша. Деньги програли. В карты, будь они неладны, вместе с жуликами, которые нас развели, а остатки, ту самую мелкую мелочь, что по карманам насобирали, уже проели – и всё, аут. Вступают в активное движение неводомые ранее законы природоведения. Ты ещё жуёшь последний кусочек пищи, сытость ещё только-только разливается по телу успокаивающим теплом, а мозг уже активно включился в неравную борьбы за существование. И с последним ещё непроглоченным куском заявляет о своей основной биологической потребности – жрать, жрать давай. Не жизнь, а пытка. Вечный зов какой-то. Не путать с вечным позывом – реверсом актуального в нашей ситуации аверса.

«Вот оно – расплата за проигрыш», – надоевшей мыслью думал я.

Мыслей всего было две. О проигрыше в карты – первая, а вторая была, конечно же, о еде. И думалась она сразу после первой.

Иногда между ними всплывал зрительный образ безликих жадных рук, собирающих со стола наши денежки и убирающих их в появившийся из ниоткуда карман. Спрятав деньги, рука похлопывает по карману, и из него медленно выплывает колода карт и взмывает вверх. Шлепнувшись на стол, она хрупко, как елочная игрушка, разбивается и разлетается мелкими острыми кусочками в разные стороны. Тут я инстинктивно зажмуриваюсь, оберегая глаза от шальных осколков, и начинает думаться вторая мысль – о еде.

Дома еда была всегда, вне зависимости от нашего хотения или нехотения, и, как правило, уже тепленькая в тарелке. Если не тёпленькая, тогда она бралась из холодильника. Еда делилась на любимую и нелюбимую. Детство окончилось тогда, когда перестали кормить нелюбимой едой. Сейчас готов вспомнить детство и съесть всё, от чего отказывался прежде.

По-новому, как музыка, зазвучало в ушах грозное мамино ностальгическое предупреждение:

– Пока всё не съешь – во двор не пойдёшь.

Психологи уверяют, если «не думать о белом медведе», то обязательно в голову залезет его образ. И чем напряженнее стараешься не думать о белом медведе, тем всё больше и больше расползаются по извилинам мозга эти божьи твари – бегущие, плавающие, лежащие, сидящие, катающиеся на льдине, ловящие рыбу, кушающие мёд… Нет, с мёдом уже перебор. Это если не думать о буром медведе или о мёде.

Чтобы очиститься от наваждения, представляю белый лист снежной пустыни, на котором нельзя увидеть белых медведей ни в стае, ни по отдельности. Это чисто теоретическая условность, позволяющая на фоне идеально белого снега мимикрировать идеально белому медведю.

Но в моей голодной ситуации совсем не увидеть на белом снегу белого медведя, естественно, не получится. Потому что это не самоцель, а уловка, отвлекающий манёвр мозга. Не думать о белом медведе – это средство, чтобы не думать о еде.

Рано или поздно медведь обязательно появится – сначала следы, затем расплывчатые тени, силуэт, узкая голова, мощные лапы, горб, огромная, непропорциональная задняя часть, короткий, от природы купированный хвост, острые когти, в когтях сырая несъедобная рыба. Вот он встает на задние лапы, открывая грязный и мокрый отвисший живот, потягивается и, опустившись на все четыре, по-собачьи, асинхронно вращая головой и туловищем, отряхивает воду. Мелкие брызги срвыаются с желтой свалявшейся шерсти и мокрым облаком прорываются сквозь прутья ограждения. Сделав несколько шажков, медведь плюхается в бассейн, огромной волной окатив визжащих от восторга детей, плотно обступивших вольер зоопарка.

Дети бросают ему конфеты, печенье, мороженое, зефир в шоколаде, пирожки с мясом, котлеты, отбивные… Стоп. Стоп. Не то. Не то… Не думать о белом медведе… Не думать о белом медведе.

Примечательно, но белая пустыня у меня никак не ассоциируется с манной кашей. Это потому, что я её так сильно не люблю. Не люблю, сколько себя помню, с детского садика, с самого первого, с того самого, в который ходил до шестидесятого года, в смысле, до тысяча девятьсот шестидесятого года. Мы тогда жили в Кривом Роге, по месту службы папы в авиационном полку.

За окном еще темень, а мама меня уже будит. Я нежусь «ещё чуть-чуть» под тёплым одеялом и, лёжа с открытыми глазами, рассматриваю плюшевый ковер с тиграми у противоположной стены над кроватью старшей сестры. Тигры мощно замерли в полуобороте напряженной позы и, скаля зубы, повернули головы в сторону приближающихся в белых чалмах охотников. Двое из них идут по высокой траве со старинными длинными ружьями, остальные едут на спине слона. Не по-доброму глядя на них, готовые в любой момент сорваться с места и драться не на жизнь, а на смерть, тигры вызывали у меня не по-детски пугающее уважение. Сильные когтистые лапы, рельефные мышцы, выпирающие из-под полосатой шерсти, слегка изогнутый настороженный хвост.