Деникин. Единая и неделимая
Шрифт:
Приглашались и бывшие корниловцы, хотя сам атаман до определенного момента самоубийцей не был и понимал шаткость своего положения на бурлящем Дону. Если Круг и казачья верхушка были в основном за него, то фронтовики и бедное казачество, распропагандированные левыми, косо смотрели на «генералов» и «кадетов». Номинально располагая внушительными вооруженными и организованными силами (60 кавалерийских полков и конных батарей общей численностью свыше 100 тысяч сабель), Каледину на деле сложно было на кого-то стопроцентно рассчитывать. Городские гарнизоны были почти сплошь за большевиков, фронтовики — в лучшем случае пацифистски настроены и воевать за «кадетов» не собирались. Так что те 45 населенных пунктов, в которые были введены вроде как верные Каледину подразделения, еще непонятно, кому были верны.
Приходилось
В этом плане атаман крайне нуждался в надежных войсках, которыми могли бы стать корниловцы и бегущие на Дон антибольшевистски настроенные офицеры. Однако он вынужден был считаться с тем, что в самом Кругу единомыслия не было. Часть членов правительства была самостийно настроена, надеясь под революционный шумок вернуть себе древние еще допетровские привилегии, и планировала договориться с узурпаторами-большевиками о предоставлении Дону автономии. А как раз в этом плане корниловцы им очень мешали — Ленин и Ко не стали бы вообще говорить с Кругом, приютивших у себя их откровенных врагов.
Каледину приходилось быть крайне деликатным и не брать на себя лишних обязательств, приглашая на Дон явных союзников. В переписке с быховскими сидельцами и генералом Алексеевым атаман своих симпатий не скрывал, но и от всяких конкретных обязательств воздерживался. Он не возбранял появление в Области Войска Донского всех недовольных центральной властью, но честно предупреждал, чтобы особых иллюзий не питали. С Дона, конечно, выдачи нет, но и ждать от Дона ощутимой помощи тоже было бы слишком самонадеянным. Сам атаман вроде бы обеими руками за, поддерживает и цели, и методы борьбы за успокоение России, вплоть до самых жестких, только вот, пардон, это уже не 1905 год, казачки шашки и нагайки безголово использовать не хотят. Только за весьма осязаемую плату. «Диктатура пролетариата», «земля и воля», «свобода, равенство и братство» им безразличны — своего хватает на Дону, хоть заешься. Однако мир с германцем и вожделенная Воля, так, как понимается она в древней казачьей традиции, — это уже то, о чем можно торговаться. Мода на создание самостийных государств нравилась всем, тем более что в Области Войска Донского своих ресурсов хватило бы для безбедного существования любого государства — зерно, уголь, металлургия, скот, лошади, рыба, порты, транзитное географическое положение. При умном хозяйствовании было достаточно соблазнительно отделить от развалившейся империи такой роскошный ломоть территории и править им в «свой карман». В Новочеркасске быстро подхватили «парад суверенитетов» (о своей независимости объявили Финляндия и Украина, об автономии — Эстония, Крым, Бессарабия, казачьи области, Закавказье, Сибирь) и со своей стороны намеревались прирезать к Области украинскую часть Екатерининской железной дороги и Царицын с Камышином. От большевиков же хотели просто отгородиться кордонами, надеясь, что «красное колесо» не протолкнется сквозь частоколы казачьих пик.
Но время наступило такое, что казаки не только воевать уже не хотели, но и готовы были получить Волю из рук хоть союзников, хоть германцев, хоть самого дьявола. События, происходившие в Петрограде, их нимало не волновали, свой курень ближе.
Как писал известный политик Николай Львов: «атаман не имел единоличной власти, а был лишь председателем правительственной коллегии из 14 старшин, избранных каждый Кругом в отдельности. В то время как требовалось сосредоточение всех сил, не было правительственного центра; отсюда разброд и вырывание власти из слабых рук. Правительство, вместо того чтобы представлять из себя силу, само искало опоры и шло на соглашения то с иногородними, то с крестьянами, то с революционной демократией, то, наконец, и с большевиками… на Дону поднялась травля
Каледин понимал, что его атаманский пернач в настоящее время не только никому не защита, но уже никому и не указ.
Вероятнее всего, он был единственным реалистом среди всех отцов-основателей «Белого Дела».
Однако генерал был человеком чести и счел себя обязанным поддержать старых однополчан и союзников. Двери его атаманского дворца были открыты для корниловцев. Даже для таких, как прапорщик Завойко.
Каледин, избранный в ноябре членом Учредительного собрания (по Донскому избирательному округу), обратился в Ставку с просьбой отпустить арестованных генералов на поруки Донского правительства, определив им размещение в станице Каменской. Интересный выбор, учитывая, что именно Каменская являлась центром всех пробольшевистски настроенных казаков-фронтовиков. Впрочем, не исключено, что это был лишь маневр, чтобы таким образом замазать глаза Могилеву — похоже, что между Калединым и Корниловым существовала договоренность о том, что генералы в пути просто «потеряются», дабы не ставить в неловкое положение само Донское правительство.
Сами же быховцы совершенно серьезно считали Дон своеобразной «землей обетованной» для своей борьбы. Казачество по-прежнему воспринималось в бывшем католическом монастыре как единая монолитная сила, способная решить исход политической борьбы конем и шашкой.
За то, чтобы уходить на Дон, сходились практически единогласно. Кроме самого Корнилова, который, зная, что в Новочеркасске должен уже быть Алексеев, вероятно, не мог ему простить «человека с сердцем льва и мозгами барана». Вслух этого никогда не говорил, но вряд ли забыл странную позицию генерала в ходе подавления августовского выступления.
Корнилов не раз высказывал желание для себя пробиваться не на Дон, а на Урал и в Сибирь, где его имя для местного казачества значило куда больше, чем в шатком Новочеркасске. Но времени на установление контактов с этими регионами уже не оставалось. В Могилев из Петрограда выехал эшелон балтийских матросов во главе с назначенным 9 ноября большевиками новым Главковерхом прапорщиком 13-го Финляндского стрелкового полка Николаем Крыленко, бывшим преподавателем литературы в польских школах.
Его задача была предельно проста — разогнать Ставку и подготовить условия для начала мирных переговоров с немцами. При отрицательном отношении офицеров и генералов к фактической капитуляции несложно было предположить, что Ставку придется разгонять (а точнее, ликвидировать) силой. В этом случае судьба быховцев была предопределена. Ломать комедию судебного процесса над ними никто бы даже не затруднился.
В самой Ставке единства не было, 9 ноября ставшего после бегства Керенского (с 3 ноября) исполняющим обязанности главнокомандующего генерала Духонина вызвали к прямому проводу Ленин, Сталин и Крыленко и потребовали немедленно вступить в мирные переговоры с Центральными державами. Однако тот отказался, мотивировав это тем, что подобные переговоры может начать не главковерх, а «центральная правительственная власть, поддержанная армией и страной». Ответ был предсказуемо «контрреволюционен», поэтому у аппарата и находился прапорщик Крыленко, которому генералу было приказано сдать должность «за неповиновение и поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся».
В Ставке тут же возникла паника, генерал-квартирмейстер Михаил Дитерихс и верховный комиссар Владимир Станкевич порывались побыстрее скрыться, понимая бессмысленность сопротивления.
Для себя Духонин уже все решил — выполнить свой долг до конца и умереть на посту. Он не сомневался, что Крыленко с компанией живым его из Могилева, где власть уже перешла в руки местного ВРК, не выпустят. По его собственному заявлению, он не хотел «начинать братоубийственную войну» и отпустил ударные батальоны. «Тысячи ваших жизней будут нужны Родине. Настоящего мира большевики России не дадут. Вы призваны защищать Родину от врага и Учредительное собрание от разгона…Я имел и имею тысячи возможностей скрыться. Но я этого не сделаю. Я знаю, что меня арестует Крыленко, а может быть, меня даже расстреляют. Но это смерть солдатская».