Деникин. Единая и неделимая
Шрифт:
Тарнопольский прорыв окончательно похоронил иллюзии Керенского. «Революционная армия» не просто отступила — побежала, бросая имущество и вооружение (потери фронта составили 40 тысяч человек). Буковина вздрогнула от буйной обезумевшей толпы, которая дула во все лопатки от противника, коего в глаза не видела, сметая на своем пути главным образом лавки и магазины, грабя, насилуя, убивая, как будто она двигалась по вражеской территории.
Временному правительству доносили сами армейские комиссары: «Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неимоверное бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России… Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения
Не стоит и говорить, что Дзевалтовского потом по суду оправдали (здание суда было окружено «революционными войсками»). Впоследствии он верой и правдой служил большевикам, пока не предал и тех — сбежал от них в Польшу, где подозрительно быстро умер от неизвестной болезни в 1925 году (ходили слухи, что гренадерский капитан был отравлен советскими агентами). Никакое предательство в мире не остается безнаказанным.
Провал «революционного наступления» стал агонией старой армии, наглядно продемонстрировав крушение иллюзий превращения напрочь разложенной многомиллионной вооруженной толпы в некое подобие великой и босоногой армии Наполеона, покорившей почти всю Европу. Другие времена, однако.
«МУЗЫКА БУДУЩЕЙ ВОЕННОЙ РЕАКЦИИ»
Главкоюз Гутор после столь сокрушительного поражения не нашел в себе сил отчитаться перед правительством. Вместо него это сделал Корнилов, отправив 7 июля в столицу телеграмму: «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения…бежит… Необходимо немедленно… введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий»; в случае отказа применить эту меру вся ответственность падет на тех, кто словами думает править на тех полях, где царят смерть и позор предательства, малодушие и себялюбие». Послание произвело впечатление. Корнилов тут же был назначен Керенским командующим фронтом вместо Гутора. Однако генерал, вопреки ожиданиям, не запрыгал от радости, а поставил конкретные условия, при которых соглашался на этот пост: введение смертной казни для дезертиров и мародеров, военно-полевых судов на фронте. Если, конечно, есть желание сохранить хотя бы то, что есть, и не превратить прифронтовую зону в выжженную землю. Того же требовал и комиссар фронта Борис Савинков, давно предлагавший заменить вялого Гутора на деятельного Корнилова, произведенного в генералы от инфантерии.
Брусилов пишет, что «на это я ему ответил, что никаких его условий в данный момент я выслушивать не буду и не приму и считаю, что высший командный состав подает в данном случае дурной пример отсутствия дисциплины, торгуясь при назначении в военное время чуть ли не на поле сражения. Тогда он сдался и без дальнейших возражений вступил в исполнение своих новых обязанностей».
Здесь прославленный генерал лукавит, ибо в выслушивании его мнения никто не нуждался — вопрос о назначении Корнилова и принятии его условий был уже решен в Петрограде. Брусилов, прекрасно понимавший, что Корнилов с его амбициями на «фронте» не остановится и будет метить на его место, выступал против назначения.
Но уже ставший 8 июля министром-председателем Керенский считал, что «Корнилов смел, мужествен, суров, решителен, независим и не остановится ни перед какими самостоятельными действиями, требуемыми обстановкой, и ни перед какой ответственностью», а его мнение к тому моменту было решающим. На том этапе между присяжным поверенным Керенским и простым казаком Корниловым наступило полное взаимопонимание. Тем более, что провал наступления на фронте как раз совпал с неудачной попыткой вооруженного восстания большевиков в Петрограде 3–4 июля, намеревавшихся использовать правительственный кризис (кадеты князь Дмитрий Шаховской, Александр Мануйлов и Андрей Шингарев вышли из правительства в знак протеста против соглашения с украинской
Впрочем, Керенский прекрасно понимал, что популярный генерал необходим лишь на этой фазе войны, чтобы остановить панику и отступление, подавить волнения на фронте и в тылу. А потом его просто можно будет «задвинуть в тень». Страдавший же ярко выраженной манией величия Керенский тоже боялся кандидатов в «наполеоны», ибо сам спал и видел себя «в треуголке». Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, плох тот генерал, который не мечтает стать наполеоном, плох тот наполеон, который не мечтает стать диктатором.
За день до назначения на свой страх и риск Корнилов приказал командирам и комиссарам в случае самовольного ухода с позиций, «не колеблясь, применять. против изменников огонь пулеметов и артиллерии». Он сколотил мобильные отряды из добровольцев и юнкеров (очень пригодились «ударные батальоны» Неженцева), которые без лишних слов разгоняли стихийные митинги и расстреливали мародеров.
«Мероприятия, введенные генералом Корниловым самочинно, — писал Деникин, — его мужественное прямое слово, твердый язык, которым он, в нарушение дисциплины, стал говорить с правительством, а больше всего решительные действия — все это чрезвычайно подняло его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства; даже революционная демократия армии, оглушенная и подавленная трагическим оборотом событий, в первое время после разгрома увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения».
Министр-председатель лично приехал в Ставку подтвердить приказ Корнилова о введении военно-полевых судов и казнях. Против такой тяжелой артиллерии возражать Брусилову было уже невозможно.
Однако решение-то было принято, но вот выполнять приговоры этих судов мало кто рискнул бы.
Брусилов признавался: «В принципе против этого требования в военное время ничего нельзя было возразить, но весь вопрос состоял в том, кто же будет выполнять эти приговоры. В той фазе революции, которую мы тогда переживали, трудно было найти членов полевого суда и исполнителей его смертных приговоров, так как они были бы тотчас убиты, и приговоры остались бы невыполненными, что было бы окончательным разрушением остатков дисциплины».
Однако даже сам факт того, что за откровенный разбой, мародерство, неподчинение можно было угодить под суд, а при наличии деятельного начальника и украсить собой ближайшую осину, уже действовал отрезвляюще на потенциальных буянов.
Спустя неделю после введения судов отступление и погромы в прифронтовой полосе сами собой прекратились.
Тем временем Корнилов все больше и больше из военной превращался в политическую фигуру. Он сделал достаточно ловкий ход — начал бомбить правительство острыми телеграммами о положении на фронте так, чтобы они просачивались в прессу. Охотно печатаемые в газетах телеграммы пользовались бешеной популярностью, представив личность генерала чуть ли не как единственного потенциального спасителя страны.
Естественно, Корнилов выражал не только свое личное мнение. В нем видели крупную фигуру все правые партии от националистов до кадетов, тайные офицерские организации, которые скоро стали называться «корниловскими группами», казачество, крупная буржуазия, все те силы, которым претило соглашательство Временного правительства с Совдепом и лидерами национальных окраин. Сам генерал ни разу не обмолвился о стремлении к личной власти. Диктатуру он признавал лишь как средство «наведения порядка», но никак не «лестницу в Зимний». При последующих консультациях он соглашался с тем, что в новом правительстве должен остаться Керенский, но войти также ряд лиц уважаемых самого широкого круга — социалисты Георгий Плеханов, комиссар правительства при 8-й армии эсер Максимилиан Филоненко, комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, генерал Алексеев, адмирал Колчак и др. Однако, по его мнению, это было возможно лишь после наведения известного «порядка» в столице, по типу «порядка» в армии — с судами и виселицами.