Денница
Шрифт:
Александр Чернобровкин
ДЕННИЦА
На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в косу: у старшей - длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих все короче и тоньше и у самой младшей - хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажьбога - густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью. В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя
Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками, увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать. Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:
Не плачь, моя лада,
Потускнеют очи,
Не увидят в синем небе
Сокола сизого.
Лететь ему далеко,
В края чужие,
Ударить острым клювом
Ворона черного...
Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и только ей одной предназначалась эта песня. Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер взметнул к темному йебу багряные языки, которые отразились в глазах идола и как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом конце склона. Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное, волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а за ними - еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое, застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник - дряхлый старец с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шея пьянящий аромат, одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота, опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь ей выбраться - и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову, закрыла глаза и безвольно, точно росне, но ни разу не споткнувшись, подошла к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку. Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом: - Мы, русичи, - дажьбожьи внуки, а ты - его дочь, денница, полуденная звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя кончилась. Этой ночью - самой короткой в году - ты изменишь ему, став женой Месяца.
– Кудесник потрогал чашу: горяча ли?
– Через жизнь каждой женщины проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души - кто больше, кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего отдавать - нечем любить, нечем любить - незачем жить.
– Он снова потрогал чашу и решил, что недостаточно остыла.
– Дажьбог ревнив, не прощает дочерям измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной испепелит злакЛ и травы, высушит реки и озера - наступят глад и мор. В такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и искупишь грехи, свои и всего племени. Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало, переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым - душой, только что вырванной из человеческой груди. - Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное - суетой, - сказал старец, передавая чашу.
– Пей зараз до дна. Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не расплескав напиток. Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными бровями. Денница уняла дрожь в теле и плавными движениями, как сонная, припала к чаше. Первый глоток дался тяжело - горяч ли был напиток или горек?
– она справилась особой, глотнула во второй раз, в третий>. Лицо ее начало наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и закаменела. Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась там. Старец подоэедал немного, убедился, что не вытечет и не упадет на землю, облегченно вздохнул. - И эта.
– глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом. Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали от румянца, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула их и впервые посмотрела на него, как на мужчину. Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где занялись синевато-зеленым пламенем, а по пещере растекся острый, возбуждающий запах. - Помни, - слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, - ночь эта коротка и бездонна, как любовь, а там, - показал он скрюченным пальцем на выход из пещеры, - смерть, чёрная или белая, долгая или легкая. Помолчав немного, будто собирал силы, чтобы произнести последние слова, приказал: - Ложись и жди. Денница, широко расставляя ноги, приблизилась слабой, больной походкой к ложу, оглянулась. В пещера никого больше не было. Она села на ложе - и застонала томно: прикосновение ягодиц и бедер к мягкому, ласковому меху оказалось необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и плотно смежив веки, она, вздрагивая от наслаждения, легла навзничь. Деннице показалось, что чувствует, как от очага катятся волны тепла, каждая следующая - теплее предыдущей, словно пламя разрастается ввысь и вширь, запахло гарью, послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...
...горело где-то рядом, соседний, наверное, дом, оттуда и голоса доносились. Никто не ожидал нападения среди бела дня, большая часть селян была в поле, а те, кто, как она, остались присматривать за домом, не успели убежать в лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора. - Моя!
– крикнул молодой мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под тяжестью его шагов. Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях загрохотал, покатившись, пустой бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив полог из волчьих шкур, и со стуком вонзился в притолоку. Мужчина перешел из сеней в горницу, поддел ногой скамеечку, которая с шумом покатилась к лавке и остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо - сбили замок с сундука, стукнулась крышка о стену, с тихим шорохом начала падать на пол одежда, штуки полотна. Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле вороха вываленной на пол одежды она увидела сапоги, большие и стоптанные наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду и штуки полотна на растелеиный рядом платок с желто-красными цветами по черному полю. Руки схватили два противоположные угла платка, связали их, потянулись за двумя другими - и девочка увидела лицо грабителя, молодое и загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми глазами: разглядеть не успела, потому что испуганно закрылась рядном. Грабитель подошел к лавке, нащупал под рядном девочку, рывком вытянул ее. Спрятав меч в ножны, он намотал на левую руку девичью косу, а правой разорвал рубаху. Худенькое, угловатое тело с едва проклюнувшейся грудью не сильно заинтересовало его. Какое-то время он молча разглядывал девочку, затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку, он неспеша снял пояс с мечом. Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже не так, как раньше, потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах чужого тела - тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая рука помяла ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое вдавилось в ее промежность, наполнив тупой болью. Мужчина дернулся и хекнул, словно рубил дрова, - и другая боль, острая и короткая, пронзила ее тело, заставила жалобно вскрикнуть. Потом было терпимо, вот только ноги начали затекать. Скрипнув зубами, мужчина замер и напрягся, через какое-то время ослаб телом и как бы потяжелел, дыхание стало реже и тише и переместилось с темечка девочки на ее щеку и шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно, боясь потревожить мужчину, разогнула их и облегченно вздохнула. Грабитель слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду грудь, пошел к печи. Заслонка полетела на пол, из печи были вытащены обе кринки топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина выдул одну кринку и разбил ее о стену, из второй выловил пальцем пенку, а молоко выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из ножен. Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками. Острие меча коснулось ее шеи, поддело косу. Грабитель другой рукой оттянул косу и перерезал ее мечом, полюбовался добычей, весело хохотнув, сунул в узел к награбленному добру и вышел из избы. Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльща, как заржал во дворе конь, как мужчина перекинулся с кем-то короткими фразами, как вдалеке прокричали зычно и всадники поскакали туда. В деревне стало тихо, даже собаки не брехали, но девочка боялась пошевелиться. Между ног было мокро и липко, наверное, текла кровь. И еще жалко было косы - девочка дотронулась до коротких и колючих прядей на затылке, - без которой хоть из дому не выходи. Она тянулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды...
...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще раз потрогала волосы на затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на спину и открыла глаза. Огонь в очаге горел ярко - кто-то подкинул несколько поленьев - и блики бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у входа в пещеру - перерубленные волчьи шкуры, а в полусажени от ложа - сломанная скамеечка. С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный смех, каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту...
..жених стоял с самодовольной улыбкой на красном лице, нокрытом крупными каплями пота, и будто не видел невесты, неотрывно смотрел на ложе, словно сомневался, то ли это или найдется другое? Убедившись, что другого нет, подошел к ложу, сел на край и как-то сразу растерял самодовольство, превратившись в усталого человека, наконец-то обретшего тишину и покой. Он оперся руками о колени и задумался о чем-то, затем привычным жестом расстегнул неподдатливые крючки нового кафтана, богатого, шитого серебром, потянулся к сапогам и тут вспомнил, почему здесь находится. Выставив ногу вперед, он скорее попросил, чем приказал: - Разувай. Невеста опустилась перед ним на колени, взялась двумя руками за остроносый сапог из мягкой кожи, потянула на себя. В нос ей шибанула вонь потной ноги, а портянка была такой мокрой, будто в ней ходили по лужам. Жених пошевелил бледными пальцами с толстыми желтыми ногтями, поставил разутую ногу на холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую. Пока она стягивала второй сапог, произес извиняющимся тоном: - Умаялся в них: нерастоптанные, первый раз обул, - а когда она поднялась с коленей, похлопал се по заду и радостно воскликнул: - Жена! И сразу приободрился - усталости как ни бывало!
– торопливо разделся, роняя на пол семена хмеля и ржи, которым гости посыпали молодых, и развалился на ложе. Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а легла так, чтобы не касаться мужа, и стыдливо закрыла глаза. Он назвал ее женой, выбрал из всех девушек деревни, потому что любит, и она будет любить его. Влажными полными губами припал он к ее сухим губам - и она откликнулась на ласку. По телу невесты растеклась теплая истома, приглушившая боль, хоть и не такую острую, как тогда, пять лет назад, но тоже неприятную, а когда стало полегче, раздвинула шире ноги, чтобы мужу было удобней. Вскоре он вцепился зубами в ее шею у ключицы, зарычал сладострастно. Потом зубы его медленно разжались, а тело будто расплылось и стало мягче. Муж лег рядом с ней, повозился малость, устраиваясь поудобней, и замер со скрещенными на животе руками. Опять из нее что-то вытекало, наверное, кровь, надо бы подложить что-нибудь, но стеснялась, ждала, когда муж заснет. А он, хоть и дышал теперь ровно, засыпать не собирался. Она почувствовала, как волнами начала расходиться от него злость: первые были бледно-красными и невысокими, обещали быстро затухнуть, но следующие вдруг стали багроветь и вырастать, побежали быстрее и чаще. Она догадалась, что взбесило мужа, и придвинувшись и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось, что не виновна, блюла себя, но не успела. Дальней рукой с маху ударил муж ее по лицу, отчего из глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу свело, если б и захотела что-нибудь сказать, теперь бы уже не смогла. Больше ее не били, и она нотихонысу отодвинулась от мужа. В голове стоял тихий звон, какой издает лишь пустота, и в сердце быою пусто...
...и в пещере. Откуда-то издалека, казалось, с другого края леса, доносилась песня, в которой трудно было разобрать слова, но легко угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе...
...пели за околицей, где по вечерам собиралась молодежь. Пойти бы послушать, но замужней женщине туда ходу нет. И она сидела у окошка, смотрела на темную улицу, надеясь, что молодежь вздумает пройтись через деревню, и можно будет наконец-то увидеть, кто пост. Вроде бы так и должно случиться: песня зазвучала громче и отчетливей, будто певец приближался к центру деревни. За спиной послышались шаги - вернулся муж. Осторожно, словно хотел шутки ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным носом в ее шею. Жена недовольно пошевелила плечами, высвобождаясь из объятий. - Пойдем спать, - просительно молвил муж, - поздно уже, а мне до зари надо встать, сама знаешь. Она молчала и не шевелилась, прислушиваясь к песне, пытаясь по отдельным понятым словам догадаться, о чем в пей поется. Наверное, о том, как тяжко жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И детей нет - боги не дали, -и не на кого истратить любовь, которой накопилось так много, что тесно ей в сердце, душит сама себя. - Пойдем, - муж нежно, но требовательно сдавил ее плечо, заставляя подняться. Она сбросила его руку и прильнула к окошку: пели уже совсем близко, сейчас будут проходить мимо их дома.
...Ой, собрались вороны
Почернело небо
И напали грозной тучей
На добра молодца.
Долго бил их сизокрылый,
От зори до зореньки
Окропил сухую землю
Кровью вражьей...
Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно затихающий: молодежь пошла назад, к околице. - Пойдем, а?
– скулил муж. - Ложись, я посижу чуток, - ответила она. - Подождешь, пока я засну?!
– обиженно крикнул он.
– Не выйдет! А будешь упрямиться, к родителям отправлю, не нужна мне такая жена! - Отправляй, - промолвила она. Чем так мучиться, пусть лучше родной отец убьет. А может, и к лучшему все обернется. Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно: - Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?! Она вздрогнула, как от удара, поникла головой. Глаза ее уставились на живот, так и не познавший материнства. Она покорно встала, задула лучину, подождала, когда глаза привыкнут к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал, нетерпеливо ерзал. Пусть помается, и чем дольше, тем меньше ей потом мучиться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги: ему и так хватит, а ей все легче...
...огонь в очаге догорал, еле заметные язычки пламени вырастали над углями и быстро никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с тоской прислушивалась к звукам, глухим и непонятным, словно истершимся о стенки пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то, а может, просто разговаривали - пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не шибко рады. А с другой стороны - скорей бы все это кончилось...
...она лежала лицом к стене и прислушивалась к звукам в сенях. Муж нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до двери в горницу. Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить, как открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом ввалился в горницу. Пробурчав что-то невразумительное, но веселое, он на четвереньках подполз к лавке. - Слышь?
– толкнул он жену в плечо.
– А что я тебе принес! Она не отозвалась, притворяясь спящей. Муж долго рылся за пазухой, разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо. - Во, смотри! В темноте немного-то и увидишь, но любопытство взяло верх. Не оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, тодстопалую, с грубей, шершавой кожей, и бусы в ней, снизанные из прододговатых твердых зернышек, навериое, нэ "кошачьего глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно высвободила бусы из мужней руки, перебрала зернышки, гладкие и теплые, приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померить, полез целоваться. Она оттолкнула его: - Погоди! Расстроенно вздохнув - не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не получит!
– она зажала бусы в руке и перевернулась на спину. Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с ней и захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой, встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем. Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы, свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь. Дерево, твердое дерево, может, бук или гpa6, но уж никакие "кошачий глаз"...