Департамент Х. Прощальная молитва
Шрифт:
Слова отца Николая показались Гаджи-Магомеду очень обидными. Не слова о серафиме, а то, что касалось его стрельбы. Мог бы и уважение проявить к тому, что человек не упал на землю, закрывши голову руками, а поднял оружие. Это должно вызывать уважение.
Но показывать свою обиду перед пленником – значит делать его сильнее. Гаджи-Магомед не показал, но постарался ответить так, чтобы самому ударить словом.
– А с чего ты взял, что ваш серафим благословил вас?
– Ты разве не видел, что он нас перекрестил? Не думаю, что он стал бы крестить тебя и твоих охранников. Вам это ни к чему.
– А мне ситуация кажется иной. – Оспаривать существование серафима Меджидов пока не стал, оставив этот аргумент на окончание беседы. – Вы же, когда отпеваете своих покойников, тоже их крестите. Вот и вас серафим, если это был он, уже начал отпевать. Перекрестил, отправляя с этого света на тот.
– Ты не понимаешь православия, имам, мы тебе уже говорили это несколько часов назад, и не знаешь православной атрибутики. В данном случае под атрибутикой я подразумеваю способ крещения. Мы все видели, как держал пальцы Серафим. Ты знаешь, как держит пальцы человек, когда себя крестит?
– Как?
Отец Николай показал и продолжил:
– А священник, когда дает благословение, пальцы держит так, что они символически изображают древнеславянское
– Думайте так, думайте. – Гаджи-Магомедов знал, как унизить священника. – Никто у вас этого права не отнимет. Конечно, я плохо знаю православие. Нам давали в медресе только общие понятия о вашей вере. Но я помню, что у вас есть термин, обозначающий состояние, в котором вы все пребываете и которое постоянно искусственно у себя вызываете. Вы все находитесь в прелести [25] и с удовольствием обманываете самих себя. Вашего серафима видели и мы, и многие жители нашего села. И над вашим домом видели, когда он над селом круг сделал. Все в один голос говорят, что это джинн или даже сам иблис, который был вызван вашими молитвами. Ты знаешь, кто такой иблис?
25
Прелесть – церковный термин, определяющий заблуждение человека, искусственно завышенное понимание своего значения и своего положения не в церковной иерархии, а в общении с Богом. Считается, например, что в прелести находится тот, кто считает себя святым, тогда как святоотеческие писания говорят, что человек только тогда может приблизиться к Богу, когда осознает грехи свои, бесчисленные, как песчинки на берегу морском. Осознание своих грехов и искреннее покаяние в них считается в православии главнейшей составляющей частью веры, даже более важной, чем регулярное посещение храма.
– Так вы, насколько я помню, сатану зовете.
– Вот-вот, и он прилетел, чтобы посмотреть на свои жертвы. Не часто ему в наших краях православные священники попадаются. А тут сразу оптом семь душ. Иблис радуется...
– Зачем вашему иблису крестить нас и грозить тебе пальцем? – отец Николай стоял на своем, и переубедить его было невозможно. – Сатана крещения сам боится.
– Это ваш сатана боится, а иблис любого готов в заблуждение ввести. Так ему легче забрать вас в свое горящее княжество.
– Ну что же, молебен покажет, кто из нас прав. Я думаю, что явление серафима было предупреждением тебе и твоей банде. Вам предлагают к смерти готовиться. Потом поздно будет. Аллах, насколько я знаю, не принимает ат-таубу у тех, кто уже умирает.
Гаджи-Магомед своего мнения по этому вопросу вообще не имел и говорил об иблисе только для того, чтобы запугать иерея. Но напоминание про ат-таубу, созвучное с недавними размышлениями самого Гаджи-Магомеда, еще больше испортило ему настроение. Впрочем, и это не могло заставить имама отказаться от встречного молебна.
2
Чувства, которые испытывал отец Николай после появления в небе над селом серафима, были очень противоречивыми и сильно отличались от восприятия события другими священниками. Он хорошо помнил телефонный разговор с генерал-лейтенантом Апраксиным. Апраксин тогда сказал, что действия возглавляемого им Департамента «Х» вызовут шок у местного мусульманского населения, но могут вызвать такой же шок и у самих православных священников. Сказать конкретно, что произойдет и как это будет выглядеть, генерал, конечно же, не мог, и не только потому, что разговор был телефонным. Просто не имел права разглашать государственную тайну. И теперь, предупрежденный генералом, отец Николай был в сомнении – в действительности ли в небе над селом появился серафим, или это было результатом какого-то непонятного действия спецслужб? Для него, человека, уже несколько лет целиком отдавшего вере, причем вере искренней, разрешение этого вопроса было важно. Но разрешить его самостоятельно он был не в силах из-за недостатка элементарных технических знаний. Разве что только путем умозаключений, анализом того, что он все же знал о возможностях спецслужб, о стандартном и нестандартном оружии. Знал или хотя бы слышал, потому что еще в советские времена, когда военная промышленность воплощала то, что придумывала военная наука, в большом количестве, хотя и в ограниченных экземплярах, разговоров о различных видах вооружения ходило много. Особенно в спецназе, потому что спецназовцам часто приходилось выступать в роли испытателей. Результаты испытаний до всех, понятно, не доводились, но сами испытатели могли где-то словом обмолвиться, а потом это слово обрастало слухами. Таким образом, бывший капитан спецназа ГРУ понимал, что оружие может быть всяким и по силе воздействия, и по методу воздействия. Но при этом отец Николай все же не понимал, каким образом и с помощью чего могут спецслужбы показать или вызвать с небес такого серафима? Если оперировать физическими величинами, ну, был бы, скажем, это какой-то воздушный шар. Ну, пролетел бы шар над селом по ветру. Пусть даже формы бы имел, полностью соответствующие очертаниям человеческой фигуры и фигуры серафима. Воздушный шар – это так же понятно и объяснимо, как необъяснимо его поведение в небе. Шар ни при каких обстоятельствах не может выписывать в облаках фигуры, не может целенаправленно и так вовремя перекрестить священников и не может погрозить пальцем имаму. Хотя, может, он сделан из каких-то полупрозрачных материалов, через которые просвечивают верхние тучи, что придало бы ему настолько мистический вид? Это было единственное, что допускало использование воздушного шара. Единственное «да» против множества «нет». Но эта же полупрозрачность и, скажем, установка какого-то радиоуправляемого двигателя, помогающая шару совершать нужные виражи, исключают одно другое. Кроме того, практически любой воздушный шар можно было бы прострелить автоматной очередью. И имам Меджидов, тоже, вероятно, подумавший про воздушный шар, стрелял. Хотя не исключено, что он просто от испуга стрелял. Серафима же пули совершенно не волновали, он был бесплотен, абсолютно бесплотен, как тень.
Или как настоящий ангел.
Гаджи-Магомед при разговоре вовремя вспомнил православный термин – прелесть. Впадать в прелесть отцу Николаю очень бы не хотелось, к тому же он считал себя обычным приходским священником, и этого ему было достаточно. Но появление в небе серафима и его самого, и остальных шестерых выбило из колеи ничуть не хуже, чем местных бандитов, и заставило задуматься.
Наверное, у всех священников мысли были схожими с мыслями отца Николая. Всем хотелось верить, что вызвали серафима именно они своими идущими от сердца молитвами. А какая еще может быть молитва в их положении, если не идущая от сердца? Положение-то аховое все еще. Ну ладно, взрывное устройство обезврежено. Но бандиты-то не обезоружены. И отец Николай после разговора с генералом Апраксиным сказал только то, что вытащить их отсюда смогут не раньше, чем через семь дней, то есть к окончанию молебна. Это малоутешительно. Трудности спецслужб священников не интересовали, их интересовали собственные трудности, а бандиты были непредсказуемы, и предположить, что они могут придумать, было сложно. И потому молились все искренне, глубоко чувствуя свои слова и сосредотачиваясь на молитвах, отметая все наносное, все постороннее, в том числе и возможное обострение ситуации. И все же все семеро были на перепутье и не знали толком, какой путь выбрать. Только один из путей всеми единогласно был признан запретным, тот путь, на который толкал их имам Гаджи-Магомед Меджидов. Путь отречения от своей веры никто выбрать не пожелал. И не пошел бы по этому пути, даже если любой другой вел бы к гибели. Все дружно молились в кротости и смирении, но после появления серафима один вопрос не давал покоя священникам: могло ли произойти чудо, могли ли они своими молитвами вызвать серафима на землю? Каждый хотел в это поверить, но каждого одолевали сомнения.
И не потому, что слаба была вера, а потому, что сомневались они в себе самих.
– Может, я сон вижу? И вас во сне вижу? – спросил отец Иннокентий, когда, беззастенчиво подталкиваемые автоматным стволом Дауда, священники вернулись к себе. – Только не будите меня.
– Я был бы рад, если бы этот Гаджи-Магомед мне только приснился, – заметил отец Василий. – Не пришлось бы грешить, сворачивая ему шею.
В комнате воцарилось полное молчание. Никто не спрашивал, был ли в действительности серафим, никто не обсуждал технические возможности демонстрации такого чуда. Священники просто верили, как верил бы и сам отец Николай, если бы не предупреждение генерал-лейтенанта Апраксина. Но было ли явление именно тем, о чем Апраксин говорил, отец Николай не знал.
Молчание нарушил отец Иннокентий, обращаясь к вернувшемуся от имама отцу Николаю:
– Отец Николай, я краем уха слышал, как вы с отцом Василием разговаривали. Про клиническую смерть и про то, что вы видели там...
– Да, было со мной такое, – тихо ответил отец Николай, раздумывая про себя, стоит ли сообщить священникам о работе спецназа. Если бы он был на сто процентов уверен, что явление серафима – это плод деятельности федеральных сил, он обязательно сказал бы, чтобы не обольщались священники силой своей молитвы и не впадали в прелесть, потому что это явление опасное. Но пока ничего не известно, разговор заводить не стоило, чтобы не выбить у людей почву из-под ног в тот момент, когда вера кажется незыблемым монолитом. – Удостоил Господь показать. И именно это привело меня к церкви.
– Расскажите, – попросил кто-то. – Всех нас когда-то ждет подобное, и хотелось бы знать, чего ждать.
– Я немногое могу рассказать.
– А серафимов вы там не видели? – спросил отец Василий, поднимая взгляд к потолку.
– Даже ангелов не видел. Как я понимаю, клиническая смерть со мной случилась, когда меня уже после взрыва машины...
– Какого взрыва? Какой машины? – не поняли священники, ничего не знавшие про отца Николая.
– Машина взорвалась. И я с ней, – не вдаваясь в подробности, начал отец Николай. – Долго, наверное, без сознания был. А когда вроде пришел в себя, не понял, где нахожусь. В сознание после ранения обычно с болью приходишь или от боли. А здесь ни боли, ничего, только чувство легкости, почти невесомости. Сначала кругом темнота и одиночество, даже жутковато стало. Потом шум какой-то послышался. Я как-то умудрился вниз посмотреть и увидел сабли. Внизу посветлее было и сабли торчали. Я не понял, откуда они. Только потом узнал, что привезли меня в больницу, посчитали мертвым и оставили временно в приемном покое. А надо мной операционная была, там ведь много всякого режущего инструмента, скальпели и прочее. Это их я за сабли принял. И еще где-то в стороне свое лицо увидел. Оно мне каким-то маленьким и совсем белым показалось, словно гипсовым. Но я знал, что это мое лицо. Шум стал приближаться, сначала словно шум ветра, потом показалось, будто поезд пошел. И я вытягиваться стал. В темноту уходить. Вытягиваться и уходить. И одиночество давило... Вдруг где-то далеко вверху появился свет. Сначала неясный, а потом я понял, что лечу по тоннелю и стенок его не вижу. Стенки позже различать стал. Я про эти тоннели слышал и картинки какие-то раньше видел. На картинках он везде круглый, а этот какой-то прямоугольный, почти квадратный. Очень быстро приближался, я даже не заметил, как из тоннеля вышел. И... такую красоту вокруг себя увидел! Там все другое. Вроде бы такое же, как на земле, только совсем другое. Цвета другие. Говорят же, что мы настоящий цвет никогда не видим. Видим отражение только одного, а остальные солнечный спектр пропускает. А там, наверное, были не отраженные, а настоящие цвета. Потом уже пожалел, что я не художник. Хотя, думаю, ни один художник не сумел бы это передать. И ни один писатель не смог бы описать. Ни красок в палитре, ни слов в словаре не хватит. Просто – красота, и все. И тропинка передо мной. Но в душе прежнее тоскливое чувство одиночества. Словно бы это навсегда. И только про одиночество подумал, как рядом какой-то человек оказался. Не человек, конечно, не знаю кто. Может быть, святой какой-то, может быть, какой-то далекий родственник из прежних веков. Одежда на нем была старинная, шапочка на голове, и бородка золотистая. Откуда-то я знал, что его Юрием зовут. Просто знал, и все. До сих пор понять не могу, кто это был. – Отец Николай подошел к ведру с водой, зачерпнул кружкой и выпил. Наверное, у него от воспоминаний в горле пересохло. После этого вернулся на свое место и продолжил: – Человек молчит. Я вроде бы хочу спросить что-то, а он рукой на тропу показывает, и мы идем. Впереди стена какая-то и ворота. Ворота какие-то непривычные, и стена тоже. В воротах – калитка. И я вижу, что в калитку кто-то входит. Еще лица не вижу, но понимаю, что это моя жена. Она впереди меня прошла. Обернулась, меня увидела, рукой махнула, но за собой не позвала. Я поспешил, провожатый мой – за мной. Но калитка в воротах не открылась. Я на провожатого смотрю, а он вообще на меня внимания не обращает, так бесстрастно куда-то смотрит. Потом голос жены слышу: «Эх, Коля, Коля...» Словно бы с сожалением сказала. А другой голос, тоже из-за ворот, теперь уже мужской, говорит: «Ему еще рано. Пусть назад идет. Он еще может исправиться». Я и спросить больше ничего не успел – опять шум, свист, темнота, и я лечу в тоннеле назад. А потом боль появилась. Открыл глаза, надо мной врачи склонились. Вот и все. И я решил исправляться...