Der Architekt. Проект Германия
Шрифт:
Но местным службам безопасности, конечно, видней. Может, тут пол-Парижа таких ходит.
Ренье тотчас принялся шуршать какими-то свертками, в комнате запахло сардельками, свежей выпечкой, тушеной капустой. Он знал, где у Нины посуда, и, выронив несколько скатанных в жгут чулок, извлек склеенное блюдо с синим рисунком, изображавшим старинный замок на берегу озера.
Со мной Ренье поздоровался коротким кивком, как со старым камрадом. Его товарищ, напротив, впился в меня взглядом, потом перевел глаза на Нину.
Нина покусала губу и представила меня:
— Это немецкий друг. Он только что из лагеря. Его зовут Эрнст.
До меня не сразу дошло,
Значит, Нина все-таки решила сообщить своим друзьям, что я немец. Передумала после того, как заявился юный иезуит. Наверное, он у них важная шишка.
Юноша протянул мне холодную влажную руку:
— Святой.
Он тоже говорил по-немецки.
Я встал и пожал ему руку.
Мне было на редкость неуютно. Не хватало еще, чтобы любители круассанов догадались, кто я такой и из какого лагеря, собственно, вернулся.
Ренье закончил сервировать обед и принес из соседней комнаты крашеные деревянные табуретки. Святой уселся в кресло — очевидно, это было его обычное место, Нина снова забралась на подоконник. Я опустился на табурет с острым предчувствием, что меня сейчас будут допрашивать. Когда один сидит в кресле, а другой — на табурете, такое ощущение неизбежно.
— На самом деле не «Святой», а «Все святые», — пояснила мне Нина по-немецки. — Его имя Тусен.
— И каково это — быть всеми святыми одновременно? — поинтересовался я.
Тусен на мгновение замер, тушеная капуста обвисла по краям ложки.
— Это единственно возможный способ командовать людьми, — ответил он наконец.
Я совершенно искренне поперхнулся, а Тусен как ни в чем не бывало продолжал:
— Быть «Тусеном» означает держать в себе то лучшее, что делает людей святыми. Как будто они отдали тебе это на хранение.
— Как в банке?
— Если угодно…
— Ловко, — сказал я. — Стало быть, носите на плечах всю Францию? Тяжко, наверное?
— Тело не имеет значения, — отозвался Святой. — Я знаю, что выгляжу… не очень. — Он болезненно скривился, изуродовав на мгновение свое фарфоровое лицо.
— Тусен — его настоящее имя, — заметила мельком Нина. — Он родился первого ноября. [55]
— Какая у вас специальность, Эрнст? — спросил Святой.
Не задумываясь, я ответил:
55
1 ноября — День всех святых. Имя Toussaint, собственно, и означает «все святые».
— Механик.
— Это хорошо, — пробормотал он, раздумывая о чем-то своем.
— Святой, ешь, — напомнила Нина.
Тусен машинально сунул в рот ложку.
Некоторое время все молча жевали. Потом Святой негромко произнес:
— Завтра в Париж возвращается «Триколор». [56]
Дюшан поморщился:
— Дарлан все-таки пошел на это.
Тусен хмыкнул:
— Ничего удивительного. Наоборот, было бы странно, если бы он не воспользовался Легионом, а отдал его на растерзание красной Москве. Фактически сразу после переворота в Германии, еще в ноябре, начались разговоры о том, чтобы отозвать французских добровольцев с Восточного фронта. Формально они не обязаны больше сражаться за Вермахт, поскольку присягали на верность
56
Одно из названий «Легиона Французских Волонтеров против большевизма» (Legion des Volontaires Francais contre le Bolchevisme, сокр.: LVF). Французские добровольцы LVF носили германскую армейскую форму серо-зеленого цвета «фельдграу». Их единственным отличием от других военнослужащих германского Вермахта был нарукавный щиток с тремя вертикальными полосами цветов французского национального флага — «Триколора».
Он присвистнул, и все засмеялась.
Тусен снова стал серьезным:
— Наш человек в отеле «Маджестик» сообщает, что там вовсю ведутся серьезные приготовления к приему большого количества высокопоставленных лиц. Завозят продукты, крахмалят простыни.
Пока все молчали, Нина вполголоса перевела мне, о чем шла речь.
— Гадина ползет обратно в свое гнездо, — задумчиво проговорил Святой. Он смотрел на свои тонкие, прозрачные пальцы, на которые внезапно упал луч света, пробившегося сквозь пыльное стекло. Пальцы двигались, словно тянули за нитки незримую марионетку. — Вы, конечно, не знаете, Эрнст, — он то и дело переходил с французского на немецкий, — но именно в отеле «Маджестик» в июле сорок первого было принято решение поддержать крестовый поход Гитлера против Москвы. Там избрали центральный комитет Легиона. Оттуда всё и началось.
— Одно из основных условий, которое руководство «Триколора» поставило германскому командованию, — они не будут воевать непосредственно против французов. Легионеры потребовали, чтобы их бросили в пекло войны подальше от Франции. Это выглядело героически, — прибавил Дюшан.
— Многие сочли их истинными патриотами, — заключил Тусен, дергая углом рта. — Героями.
— Вы, коммунисты-интернационалисты, отвергаете национальную идею как объединяющий фактор, — произнес Ренье. — Поэтому вам трудно принять патриотизм такого рода.
— Стреляя по русским большевикам, они рано или поздно начнут стрелять по французам. Сначала по коммунистам, потом — по простым гражданам. Когда переходишь на сторону врага, такое неизбежно. Такова участь всех предателей, — изрек Святой с ужасающим спокойствием. — Нельзя сражаться «за землю» в отрыве от правительства, которое ею управляет. Нельзя воевать за какую-то абстрактную «Францию». Сражаясь за Францию, они на самом деле сражаются за Петена. Им волей-неволей придется стрелять в нас.
(Я не сразу сообразил, что, говоря «вы, коммунисты-интернационалисты», Ренье имел в виду Тусена, возможно — Нину… и меня. Хорошо, что обычно я реагирую на потрясения замедленно — до меня доходит не сразу.)
— А вы разве не коммунист? — спросил я у Ренье.
— Я поддерживал Народный фронт, этого достаточно, — гордо ответствовал Ренье.
— Он считает себя недостойным вступления в Коммунистическую партию, — подал голос Тусен. — Он считает ее партией святых.
— Партией расстрелянных, [57] — поправил Ренье.
57
Коммунистическая партия во Франции находилась под запретом. 3 сентября 1940 года вышел закон, подтверждающий этот запрет. Согласно этому закону, всякий коммунист подлежит аресту как враг нации. Отсюда и название — «партия расстрелянных».