Дердейн. Трилогия
Шрифт:
«Я советовал ему не вести себя вызывающе и не спорить», — ответил Хиллен оскорбительно безразличным тоном.
«Вас предварительно известили о моем прибытии, — сказал Этцвейн. — Разве не так?»
Смотритель поправил широкополую шляпу: «Меня никто ни о чем не извещал».
Из-за угла лагерного частокола появились четыре работника. Они тащили грабли, лопаты и кожаные меха с водой. Что, если один сделает угрожающее движение лопатой, а Хиллен, выхватив арбалет, застрелит Этцвейна вместо заключенного?
Этцвейн, средоточие абсолютной
Волоча ноги, бригада с садовыми инструментами скрылась во дворе, не проявив интереса ни к начальнику, ни к приезжему. Угрозы не было. Но в следующий раз, принужденные охраной, работники могли разыграть требуемый спектакль.
«В моем присутствии ваши самострелы не понадобятся. Будьте добры, положите оружие на землю».
Хиллен прорычал: «Ни в коем случае — они необходимы постоянно! Мы живем и работаем среди головорезов, готовых на все».
Этцвейн вынул темную трубку универсального детонатора — безжалостное средство уничтожения, позволявшее взорвать любой ошейник в узко направленном секторе излучения или тысячу ошейников одновременно на участке заданного радиуса: «Я беру на себя ответственность за вашу безопасность и должен позаботиться о своей. Бросьте оружие».
Хиллен все еще колебался. Кудрявый брюнет вернулся с журналом.
«Считаю до пяти, — сказал Этцвейн. — Раз...»
Главный надзиратель с достоинством опустил арбалет на землю, помощник последовал его примеру. Этцвейн взял протянутый журнал, отошел на пару шагов, просмотрел записи. В заголовке каждого листа указывались имя работника и цветовой код его ошейника, ниже следовала краткая биография. Таблицу на обратной стороне листа испещряли цифры, отражавшие менявшуюся со временем сумму крепостного долга.
Нигде в журнале Этцвейн не видел имени «Джерд Финнерак». Странно. «Мы осмотрим лагерь, — сказал он надзирателю и повернулся к кудрявому помощнику. — Вы можете вернуться в управление».
В слепящем полуденном зное они направились к открытым воротам высокого частокола. По-видимому, перспектива бежать в кишащие паразитами болота, населенные чумпами и иссиня-черными ахульфами, мало привлекала заключенных.
За частоколом тяжесть влажной жары удвоилась — воздух дрожащими волнами поднимался над раскаленным двором. С одной стороны стояли чаны и сушильные стойки, с другой находился большой навес, где работники обдирали, скоблили, связывали и упаковывали прутья ивняка. За навесом высился спальный барак с пристройками — кухней и столовой. Пованивало едкой гнилью — скорее всего, из чанов с известью для отбелки ивняка.
Этцвейн подошел к навесу и взглянул на длинный ряд столов. Примерно пятьдесят заключенных работали с характерной в присутствии начальства безрадостной торопливостью. Они искоса следили за Этцвейном и Хилленом.
Этцвейн заглянул в кухню. Не меньше двадцати поваров занимались повседневными делами — чистили овощи, мыли глиняные горшки, обдирали бледно-серое мясо с костей разделанной туши. Заметив инспектора,
Этцвейн не спеша вернулся на двор и задержался, чтобы собраться с мыслями. Атмосфера в лагере №3 подавляла чрезвычайно. Чего еще можно было ожидать? Невыплаченный долг и угроза его увеличения заставляли каждого работника выполнять распоряжения. Крепостная система получила всеобщее признание и считалась полезной. Тем не менее, нельзя было не признать, что от случая к случаю тяжесть и продолжительность принудительных работ были несоразмерны повинности. Этцвейн спросил главного надзирателя: «Кто собирает ивняк на болоте?»
«Бригады резчиков. Выполнив норму, они возвращаются — обычно ближе к вечеру».
«Вы давно работаете в лагере?»
«Четырнадцать лет».
«Персонал часто меняется?»
«Одни увольняются, присылают других».
Этцвейн открыл регистрационный журнал: «Возникает впечатление, что крепостной долг заключенных редко уменьшается. Эрмель Ганс, к примеру, за четыре года погасил долг только на двести десять флоринов. Как это возможно?»
«Работники безответственно расходуют деньги в ларьке — главным образом, на спиртное».
«Пятьсот флоринов?» — Этцвейн указал на запись в таблице.
«Ганс совершил проступок и угодил в карцер. Проведя месяц в карцере, он согласился отработать штраф».
«Где находится карцер?»
«В пристройке за частоколом», — в голосе главного надзирателя появилась едва уловимая резкость.
«Мы осмотрим эту пристройку».
Хиллен пытался придать своим словам характер спокойного рассуждения: «Это рискованно. У нас возникают серьезные проблемы с дисциплиной. Вмешательство человека, незнакомого с обстановкой, может привести к мятежу».
«Не сомневаюсь, — отвечал Этцвейн. — С другой стороны, злоупотребления — если они существуют — невозможно выявить, не увидев вещи собственными глазами».
«Я руководствуюсь исключительно практическими соображениями, — чуть приподнял голову Хиллен. — Правила устанавливаются начальством. Я слежу за их выполнением».
«Возможно, правила нецелесообразны или чрезмерно суровы, — настаивал Этцвейн. — Я желаю осмотреть пристройку».
Увидев, что делается в карцере, Этцвейн приказал сдавленным голосом: «Немедленно выведите этих людей на свежий воздух!»
Главный надзиратель спросил с каменным лицом: «Зачем вы приехали в лагерь? Чего вы хотите?»
«Узнаете в свое время. Поднимите заключенных из этих ям и выведите их на воздух!»
Хиллен сухо отдал указания охранникам. Из пристройки, жмурясь в солнечных лучах, выбрались четырнадцать тощих арестантов. Этцвейн спросил надзирателя: «Почему в регистрационном журнале не упоминается Джерд Финнерак?»
Хиллен, по-видимому, ждал этого вопроса: «Он у нас больше не работает».
«Он выплатил долг?»