Дерево
Шрифт:
– Скажу, - пообещал Матвей Николаевич, слабо представляя, как он будет аргументировать странную просьбу.
– Эх, кабы ноги мои слушались меня!
– Не жалей. Раз колёса твои перестали крутиться, знать, некуда тебе больше спешить. У природы всё предусмотрено — ни прибавить, ни отнять.
– Философ доморощенный!
– по обыкновению наградил его эпитетом Матвей Николаевич.
– Книжки тебе писать надо, молодёжь
– В книжках толку мало.
– Почему же? Вон какая мудрость из тебя иногда прёт. Поделился бы. Или жалко?
Дерево заскрипело.
– Ещё никому и никогда не удавалось прийти к собственному счастью чужим путём.
– Ты отвергаешь опыт?
– В каком-то смысле, да, отвергаю.
– Значит, каждый должен докопаться до всего своим умом, и лишь тогда он по праву вкусит нирвану?
– Вовсе не обязательно. Чаще всего откровение снисходит на нас лишь тогда, когда мы уже не в состоянии обратить его к собственной пользе.
– Что же делать?
– Жить.
Большую часть октября Матвею Николаевичу удалось всё-таки провести в саду. Стояла сухая безветренная осень, и снег выпал только к концу месяца. Кресло перекочевало к окну на кухне, и, хотя они не могли друг друга слышать через двойное стекло, вид могучего дуба, не сгибающегося под тяжестью зимы, вселял надежды на скорый приход нового тёплого сезона.
– Папулечка, - увещевала невестка.
– Отодвинься от окна. Сквозняк же.
– Ничего, - отвечал Матвей Николаевич.
– Вон сколько на мне намотано всяких тряпок.
Говорил он так, но сам чувствовал, что болезнь созревает где-то внутри, вот-вот прорвётся наружу.
Так и случилось. Как-то утром он захотел подняться и не смог. Ни сам, ни с посторонней помощью. В глазах плыли мутные круги, голова налилась свинцом, и жар накатывался беспорядочными волнами. Позвали доктора, и он долго мудрил со шприцами и советами обеспокоенным домочадцам.
Сын провёл ночь в комнате больного, примостившись на диване. Просыпался и поневоле прислушивался к бессвязной речи.
– Нет!
– бредил старик.
– Ты не прав! Человека определяют поступки, а не обстоятельства. Это всё отговорки и попытки оправдаться.
Проваливаясь в беспамятство и снова воскресая, Матвей Николаевич провёл в постели десять долгих дней. Ничего необычного — сильная простуда, отягощенная, правда, зрелым возрастом пациента. Потому и свалила его с ног.
Едва ему позволили встать, он попросился на кухню, к тому самому окну, которое чуть не погубило его. Домашние только покачали головами, но просьбу выполнили.
За коном светило холодное зимнее солнце, играя лучами в сугробах, а на месте дерева торчал уродливый пень. Ствол дуба покоился здесь же, очищенный от веток умелым топором, кое-где распиленный на ровные чурки. Оранжевая бензопила, брошенная на время перекура, смирно отдыхала в сторонке.
– Давно собирался его убрать, - пояснил сын, заметив беспокойство на лице отца.
– Старое уже, да и мешало. Беседку теперь поставлю на этом месте. Правильно, как считаешь?
Матвей Николаевич обречённо промолчал.
С этого дня он перестал сидеть у окна на кухне и сначала перебрался в гостиную, на диван, где без умолку трещал телевизор, а по экрану скакали неутомимые герои, метко стреляющие в цель, пели известные до оскомины певцы, и рассказывали не смешные анекдоты профессиональные юмористы. Затем он стал искать различные отговорки, чтобы не вставать с кровати вообще — благо, чаще всего они находились сами. К весне, хитростью и везением, ему удалось прочно закрепиться в своём последнем прибежище: под тёплым одеялом поверх удобного и мягкого матраца.
Он вдруг замолчал, отвечая на вопросы кивком головы или едва уловимым движением глаз. Даже внукам, прибегавшим для какой-либо нужды в дедушкину комнату, доставались лишь касания ослабевших рук и погасшая улыбка. Жизнь ещё теплилась в нём, но уже не цеплялась неистово, готовая в любую минуту покинуть уставшее тело. А в те короткие промежутки времени, когда ему удавалось по-настоящему заснуть, он видел себя огромным деревом, вросшим глубокими корнями в землю, которому не страшны ни ветер, ни дождь, ни зимние холода.
Сергей Боровский
Houston, 2011