Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
– Я вас не понимаю, – сказал я на всякий случай.
– Понимаете. Очень даже хорошо понимаете. А я вас не понимаю. Обыкновенная провинциальная девушка с дурными манерами. Это же несерьезно. К тому же родители ее, я слышала, не так богаты, как кажется некоторым.
– Если вы имеете в виду Веру Николаевну Фигнер, – сказал я довольно резко, – то могу сказать вам совершенно определенно, что ее богатство меня совершенно не интересует. И вообще, я не понимаю, к чему вы ведете весь этот разговор. Разумеется, я не считаю себя обязанным отчитываться перед вами, но, если вам все же угодно вдаваться в такие подробности,
Разумеется, то, что я говорил, было не совсем правдой. И все же в своем возмущении я был почти искренен и сам верил тому, что говорил.
– Ну, если так, – вздохнула она с наигранным облегчением, – тогда совсем другое дело. Ты, Алеша, уж извини меня, старую дуру, что лезу в твои дела, но я все-таки мать, и судьба дочери меня очень волнует. Впрочем, и твоя судьба тоже. Мы с Иваном Пантелеевичем к тебе привыкли, полюбили, и ты нам теперь как сын. А коли все так обстоит, как ты говоришь, то нечего тянуть. Делай предложение, сыграем свадьбу, да такую, чтоб все знали. А насчет приданого не волнуйся, уж мы свою единственную дочь никак не обидим.
– Авдотья Семеновна!
– Что, my dear?
– Я не могу сейчас делать предложение вашей дочери, – разом выпалил я.
– Почему? – Кажется, она была искренне удивлена.
– Ну, потому, что я еще не считаю себя готовым к этому.
– Да неужто для этого нужно как-то особенно готовиться?
– Нет, не в этом дело. Я очень хорошо отношусь к вашей дочери, к вам и к Ивану Пантелеевичу (тут, конечно, я явно покривил душой), но я еще молод, мне надобно оглядеться.
– Man will be man [5] , – вздохнула она. – Ничего себе молод. Двадцать шесть лет. Когда Иван Пантелеевич на мне женился, ему было двадцать один.
5
Мужчина остается мужчиной (англ.).
– Это, может быть, и так, но скажу вам по правде, хотя я и привык к вашей дочери и отношусь к ней как к своему самому близкому другу, однако я не могу сказать, что мое отношение к ней является тем самым чувством, в котором уверен, что это твердо и навсегда.
– О-о, это старая песня. Если эдак-то примериваться, то никогда и не примеришься, и все тебе будут чем-то нехороши. Скажу тебе правду: все познается потом. И какой бы человек ни был, а поживешь с ним, попритрешься, и он тебе будет хорош. А наша дочь не урод какой-нибудь, и правила поведения знает, и умна, и музыкальна, так что мой тебе добрый совет – женись.
Я стал опять что-то мямлить о том, что не могу, что мне еще рано, что я еще не все обдумал. Она нахмурилась. С лица ее сползло выражение благодушия.
– Не понимаю, – сказала она серьезно. – Не понимаю, и все. Уж кажется, мы не подсовываем вам что попало. Наша дочь красивая, воспитанная и образованная. Мы даем за ней одного приданого больше чем на двадцать тысяч. Каковы, однако ж, будут ваши условия?
И я вдруг понял: никакие лирические соображения ей недоступны.
– Шестьдесят тысяч, – сказал я и посмотрел ей прямо в глаза.
– Что? – спросила она с застывающим выражением лица.
– Я прошу за вашей дочерью шестьдесят тысяч приданого.
«Сейчас она позовет швейцара и прикажет спустить меня с лестницы», – подумал я. Но этого не произошло. Она не возмутилась. Вернее, возмутилась, но совсем не тем:
– Но мы не сможем дать вам больше тридцати. Ну тридцать пять в крайнем случае.
– Шестьдесят, и ни копейки меньше.
– Милый мой, да ты эдак-то нас совсем хочешь разорить. Да ежели б мы продали оба дома, то и тогда не набрали, пожалуй, шестидесяти тысяч.
– А на меньшее я не согласен, – сказал я твердо. Я чувствовал, что она меня ненавидит, хотя и не считает мои требования безнравственными.
Признаюсь, во мне пробудилось ужасное, граничащее со страстью любопытство: что она будет делать? Ну возмутись же! Ну плюнь мне в лицо!
Она отложила вязанье в сторону и внимательно посмотрела на меня сквозь очки.
– Ты болен, мой друг, – сказала она печально. – Тебе надо обратиться к доктору. Где мы возьмем такие деньги? Ладно, иди. Я поговорю с Иваном Пантелеевичем.
Я поднялся.
– Алексей Викторович, – остановила она меня уже у порога. – А что, неужели Фигнер дает за своей дочерью шестьдесят тысяч?
– Он дает больше, – сказал я и раскланялся.
Глава 7
Спустя несколько дней, воротясь со службы, я застал Николая Александровича увязывающим чемоданы. Признаюсь, я был немало удивлен.
– Вы куда-то собираетесь? – спросил я.
– Домой, – сказал он. – Хватит, погуляли, пора и честь знать.
Мне показалось, что он был сердит.
– Ну, если у вас какое спешное дело… – сказал я. – А то бы погостили. Вы меня ничуть не стесняете и можете располагать моим домом сколько угодно.
– Да нет уж, спасибо! – пробормотал старик.
– Николай Александрович, – сказал я взволнованно. – По вашему тону я чувствую какую-то невысказанную обиду. Видит бог, что никогда ни в чем, питая к вам самые лучшие чувства, я не хотел вас обидеть. А ежели я, не зная того, поступил как-то оскорбительно по отношению к вашему самолюбию или вашей чести, то между интеллигентными людьми есть простая возможность объясниться и устранить недоразумение, коли таковое могло возникнуть.
– Никакого недоразумения нет, – сказал старик, уминая коленом огромный тюк. – Я очень благодарен вам за приют, однако в гостях хорошо, а дома лучше. Так что не обессудьте. – Он подобрал концы двух веревок и стянул узлом.
Оставив Николая Александровича, я побежал наверх и застал Веру уже одетой. Она была грустна и, кажется, недавно плакала.
– Вера Николаевна, – спросил я ее, – я все же не понимаю, что произошло. Ваш отъезд скорее напоминает бегство.