Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно:
– Она была права, ваше величество.
И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: «Кто – она? Кто? Кто?»
Очнувшись в следующий раз, он опять увидел перед собой те же лица, звезды и аксельбанты. Кружилась голова, поташнивало, но сознание прояснилось.
Из прочих голосов выделился один, молодой и звонкий. Жандармский офицерик, мальчишка, рассказывал торопливо, захлебываясь:
–
Другой голос, басовитый, глухой, отвечал одобрительно:
– Молодец, братец, молодец. Славно начинаешь службу.
– Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Изволите видеть, даже шпага погнулась.
В доказательство он тыкал свою тульскую шпажонку в ножны, но она, изогнутая, не шла.
– Ничего, братец, ничего, – отвечал тот же голос, – государь тебе золотую пожалует.
– Он очнулся, – сказал вдруг третий голос. И какое-то лицо, но не государя, а чиновника в вицмундире судебного ведомства склонилось над лежащим на диване человеком.
– Кто вы? – спросил вкрадчивый голосок.
– Дайте закурить, – сказал лежащий.
Кто-то с готовностью поднес папироску, кто-то чиркнул спичкой. Вновь зажурчал прямо в ухо вкрадчивый голосок:
– Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае…
Боже, о чем это он? Приезжий приподнялся на локте и с удивлением взглянул в склонившееся над ним добросовестно невыразительное лицо…
Была весна, текли ручьи, и в тех местах, где обнажалась от снега земля, поднималась для новой жизни первая травка.
В Вязмине сестры Фигнер продолжали свою работу, принимая в месяц до пятисот больных. Заодно вели пропаганду. Объясняли крестьянам, что они болеют, потому что плохо живут, а плохо живут, потому что общество устроено несправедливо, в нем у богатых есть все, а у бедных ничего. Пропаганда эта эффекта почти никакого не имела. Крестьяне к такой жизни привыкли, не представляли, что она может быть иной, и она не казалась им столь ужасной. Вера от всего уставала, приходила в отчаяние, а отчаяние приводило ее к мысли, что ее работа приносит мало удовлетворения и мало пользы людям. Что значит один фельдшерский пункт на столь большую округу. А в других местах и такого нет. После встречи с Соловьевым она все больше думала о том, что надо не отдельных крестьян лечить, а лечить все общество. Но как его лечить, если в нем нет для этого главного условия – политической свободы. «Это отсутствие политической свободы, – напишет впоследствии Вера Николаевна, – может быть замаскировано, может не ощущаться в острой форме, если деспотическая власть находится в каком-нибудь взаимодействии с народными потребностями и общественными стремлениями; но если она идет своим путем, игнорируя и те и другие; если она глуха и к воплю народа, и к требованию земца, и к голосу публициста; если она равнодушна к серьезному исследованию ученого и к цифрам статистика; если ни одна группа подданных не имеет никаких способов влиять на ход общественной жизни… если все средства к убеждению были испробованы и оказались одинаково бесплодными, то остается физическая сила: кинжал, револьвер, динамит».
Вот к какой мысли пришла наша героиня, после чего заниматься таким мелким делом, как лечение отдельных больных, ей стало скучно и неинтересно.
Тем не менее сразу бросить свою работу она не могла.
Вера вела обычный прием больных. Перед ней сидел мужик с печальными глазами, с деревяшкой вместо ноги.
– Стал быть, ты не могешь сделать так, чтоб обратно нога отросла?
– Нет, дядя, не могу.
– А я слыхал, что в Вязьмине фершалка такая, что все могет. За двенадцать верст на этой вот штуке, – он похлопал по деревяшке, – пришел. А может, попробуешь?
– Что пробовать, дядя? Наука до этого еще не дошла.
– Наука-то, конечно, она не тое. А ты, барышня, на науку плюнь и наговором попробуй. Ты же знаешь слова волшебные или ведьминские, поколдуй, попробуй. Глядишь, чего и получится.
– Нет таких наговоров, дядя. Все это предрассудки от темноты и невежества.
– Это да, темнота в нас большая. Да мне ведь жениться, барышня, нужно, а кто ж за меня пойдет без ноги? Наука, понятно, вещь важная, однако у нас в деревне одному мужику наговором горб выровняли. Не попытаешь? – в последний раз спросил он с надеждой.
– Нет, дядя, прости, не могу.
Мужик, кланяясь, вышел. В дверях показалась старуха с рахитичным ребенком, но тут влетела Евгения:
– Подожди, бабушка. Одну минутку, подожди, ради бога, за дверью.
– В чем дело? – возмутилась Вера. – Почему ты ее не пустила?
– Вот! – сказала Евгения и положила перед Верой газету.
Вера глянула и схватилась за голову:
– Боже, какое несчастье! Он промахнулся!
…С каждым днем поступали новые известия. Газеты сообщали, что покушавшимся на государя оказался отставной коллежский секретарь Александр Константинович Соловьев. При нем был найден орешек, залепленный воском и сургучом. В орешке оказался яд сильного действия, которым преступник не успел воспользоваться. Разыскиваются сообщники. Произведен ряд арестов в Петербурге и Москве.
Дело разбиралось без затяжек. Уже 25 мая была оглашена резолюция верховного суда: «…подсудимого отставного коллежского секретаря Александра Соловьева за учиненное им преступление… лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».
28 мая в десять часов утра при большом стечении публики приговор был приведен в исполнение на Смоленском поле в Петербурге.
Однако следствие по этому делу продолжалось и после казни. Особая комиссия работала в Саратове. Добралась она и до Вольского уезда, а оттуда до Петровского, где жили сестры Фигнер, рукой подать.
Воскресным днем князь Чегодаев увидел, как к дому фельдшериц подкатила крестьянская телега и мужик стал выносить вещи. Когда Чегодаев подошел, сестры сидели уже поверх вещей на телеге.
– Батюшки! – развел руками Чегодаев. – Никак отъезжаете?
– В отпуск, князь, в отпуск, – с улыбкой сказала старшая. – Не горюйте, авось еще свидимся.
– Да мне-то что, – честно развел руками князь. – По мне-то хоть бы вы и вовсе уехали.
А в понедельник на взмыленной тройке прикатили жандармы. Знакомый Чегодаеву штабс-капитан с закрученными вверх рыжими усиками поднялся, гремя шпорами, на высокое крыльцо волостного правления.
– Где преступницы? – спросил он, не поздоровавшись.
– Какие преступницы? – оторопел князь.
– Фельдшерицы, которые принимали у себя покусителя на жизнь его императорского величества.
– Господи! – всплеснул руками князь. – Неужто это он был? Я видел его своими глазами.
– Видел?! – повысил голос штабс-капитан. – Отчего же не задержал?
– Так если б я знал, – торопился князь за жандармом на выход.
– Дурак вы, ваша светлость! – кинул штабс-капитан не оборачиваясь.