Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
– Перстенек-то был дурной, черный, потому-то его и не уперли, – говорил пристав, глядя на меня преданными полицейскими глазами. – Вот я и спросил господина Анощенко, не его ли. А то ведь как что, так сразу говорят, что в полиции, дескать, самые воры и сидят. Ну а раз господин Анощенко перстенек не признал, то мне и спрашивать больше нечего.
– И куда вы его дели? – спросил я.
– Сейчас и не упомню, – смутился пристав. – Да вы не сомневайтесь, себе я его не взял. Кабы он золотой был или хотя б серебряный,
– Все же мне бы хотелось, чтоб вы припомнили, – настаивал я.
Чем труднее казалось добыть этот перстень, тем почему-то важнее мне мнилась тайна, скрытая за ним, и тем большее упорство проявлял я в отыскании этой безделицы.
В конце концов пристав припомнил, что, кажется, в левом ящике его бывшего стола лежал этот перстень. Поехал я опять на бывший участок этого бывшего пристава, попросил нового пристава открыть стол, но искомого опять-таки не нашел ни в левом ящике, ни в правом. Но тут появилась еще одна ниточка: новый пристав сказал, что стол недавно ремонтировали и уж не столяр ли украл. Он обещал мне вызвать этого столяра и узнать.
Розыски перстенька на первый взгляд, может, и были совершеннейшей ерундой, но на эту ерунду я потратил тогда дня три или четыре. Занятый этими поисками, я иногда вовсе забывал про своих гостей, с которыми у меня, впрочем, сложились вполне дружеские отношения. Правда, старика Фигнера мне приходилось видеть довольно редко. Целый день он пропадал по своим делам, то закупая какие-то жернова, то навещая детей (как-никак две дочери учились в институте, а два сына в гимназии), то наносил визиты друзьям и знакомым. Вера часто оставалась дома, и мне случалось говорить с ней о том о сем. Сперва разговоры наши проходили в несколько натянутой атмосфере, какая возникает между не очень знакомыми мужчиной и молодой девушкой, однако ж мы вскоре сблизились, и отношения наши стали вполне свободными и дружескими, с тем, правда, оттенком шутливой снисходительности с моей стороны, который был следствием разницы в возрасте.
Вот я сижу в своем кабинете, в который раз перечитывая дело Анощенко. Входит Вера.
– Алексей Викторович, я вам не помешаю?
– Помешаете, – говорю я грубо, но шутливо, в том именно тоне, который между нами установился в последнее время.
– А что делать, если мне скучно?
– Займитесь чем-нибудь.
– Мне надоело заниматься.
– А что делает ваш батюшка?
– Сказал, что поехал куда-то с деловым визитом, но я думаю, что на самом деле он играет где-то в картишки. Он большой любитель этого дела.
– Уж лучше играть в карты, – говорю я, – чем слоняться по дому без дела или вертеться перед зеркалом.
– Не думаю. Вы знаете, я всю жизнь чем-нибудь занималась. То меня учили французскому языку, то танцам, то музыке. Потом шесть лет в институте, в четырех стенах. С ума сойти! Столько времени потрачено зря!
Я молчу, читаю. Все-таки хотелось бы понять, что за перстень был обнаружен на месте избиения, кому он принадлежал и какое он имеет ко всему этому отношение.
– Алексей Викторович, как вы думаете, я могу кому-нибудь понравиться?
– Сомневаюсь.
– А почему? Разве я некрасивая?
– А вы сами как думаете?
Она смотрит в зеркало.
– Мне кажется, что я миловидная.
– Не знаю, с чего вы это взяли.
– А что? У меня правильные черты лица, большие глаза, темные волосы, благодаря которым домашние зовут меня Джек-Блэк. Пожалуй, мне кто-нибудь может даже предложение сделать.
– Не думаю. Разве что по расчету.
– По расчету я не хочу. Я скажу папе, чтобы он не давал за мной никакого приданого, тогда если кто-нибудь, пускай самый некрасивый и жалкий человек, сделает мне предложение, я буду знать, что он меня любит.
Я продолжаю читать. Молчу, и она молчит. Смотрит в зеркало. То подойдет вплотную, то отойдет. Нахмурится, улыбнется. Я не выдерживаю:
– Вера, вы серьезный человек?
– Очень.
– Почему же вы проводите время впустую? Неужели вам нечем заняться?
– Абсолютно нечем. – Она вздыхает.
– Почитали бы книгу.
– Ах, зачем мне нужны ваши книги. Я их уже все прочла.
– Да вы читали небось все какую-нибудь ерунду, беллетристику. Да?
– Да.
– Кто ваш любимый писатель?
– Тургенев.
– «Муму»?
– Зачем же? «Первая любовь» гораздо интереснее.
– И Пушкина любите?
– Пушкина люблю. А что, нельзя?
– Нет, отчего же? Но все это литература развлекательная, она действует на чувства, но не дает достаточно пищи уму. (Признаюсь, в то время я именно так и думал.) А вам надо читать Герцена, Писарева, Чернышевского, наконец, если достанете.
– Правильно, – покорно соглашается она, но в глазах прыгают чертики. – Теперь для того, чтобы выйти замуж, мало говорить по-французски и играть на фортепьяно, теперь еще надо читать Чернышевского и спать на гвоздях. Хорошо, Алексей Викторович, я попробую.
– Милая мисс Джек-Блэк, скажите честно, вас в детстве пороли?
– Еще как. Отец однажды плетью чуть до смерти не забил.
– Видно, это вам впрок не пошло. Вы видите, что я занят?
– Вижу.
– Вы можете меня оставить в покое?
– Могу.
Она уходит, но тут же возвращается:
– Алексей Викторович!
– Что вам еще? – Я нарочито груб.
– Вы возьмете меня на бал?
– Вас? – говорю я в притворном ужасе. – Еще чего не хватало!
– А что, вам стыдно со мной появиться на людях?
– Очень стыдно.
Она вздыхает.
– Я вас понимаю. У меня очень легкомысленный вид. Алексей Викторович, а если я постараюсь вести себя хорошо?
– У вас это не получится. Кроме того, на балу будет моя невеста.