Дермафория
Шрифт:
– Жук. Он светится в темноте и выбрасывает яд, когда его раскусываешь.
– Неверно. Я имею в виду наркотик, ставший за последний год весьма популярным в Лос-Анджелесе и распространившийся по всему побережью. В полиции полагают, это ваших рук дело.
Последнее предложение повисает между нами в воздухе. Расчет на то, что я клюну на наживку, но я не поддаюсь. Он закатывает глаза и продолжает:
– Им удалось связать вас с взорвавшейся лабораторией. Люди Энслингера прошлись по пепелищу частым гребнем. Полагаю, окружному прокурору будет что показать большому жюри. Список вещественных доказательств я получу, но не раньше чем
– Нечего. Поверьте, я совершенно ничего не помню.
– Кто такая Дезире?
Твое имя бьет, как стрела. Я цепенею. Мысли останавливаются.
– Не знаю.
– Вы постоянно повторяете это имя. Должен сказать, помощи от вас немного. – Он берет в руки какой-то листок и читает: – «Дезире. Будь ты проклята, Дезире». – Смотрит на меня. – Ну, вспомнили что-нибудь?
Пульс учащается. Под пересаженной кожей как будто шевелятся, копошатся, пробиваясь наружу, сотни личинок. Жутко хочется почесаться, но я только смотрю на повязки – ничего не поделаешь, надо ждать, пока рубцы заживут.
– Ладно. У вас неделя или около того, – говорит он, убирая листок в папку. – Лучший вариант – пойти на сотрудничество со следствием. Я должен передать им как можно больше информации: на кого вы работали, ваши дистрибьюторы, поставщики и все прочее. В противном случае готовьтесь к тому, чтобы провести в таком вот окружении ближайшие лет двадцать. Если мы не пойдем на сотрудничество до суда, то после его начала вам уже ничто не поможет. – Он поднимается. – Буду на связи.
– Подождите, – говорю я и останавливаюсь. Мысли вспархивают, кружатся у лампы под потолком, потом медленно возвращаются в голову. – Когда выпустят, куда мне идти?
Он молчит. Я опускаю глаза. Рассматриваю повязку на предплечье. Бинты на спине промокли – через них постоянно что-то сочится. На мгновение я забываю, что кроме меня в камере есть кто-то еще.
– Я что, похож на агента из бюро путешествий? – Он наклоняется вперед и смотрит мне в лицо. – У меня на кармашке бэджик? Или, может, вы видите на стене постер с рекламой отдыха на Карибских островах?
Он не говорит – лает, так что я не успеваю вставить ни слова. Качать головой больно, поэтому я снова опускаю глаза.
– У вас была при себе немалая сумма наличными. Деньги вам вернут. Какое-то время протянете, если не будете сильно шиковать. У вас впереди пять дней свободы – гуляйте.
Он стучит в дверь – от этого звука меня бросает в дрожь. Где-то звенит звонок. Дверь открывается.
– У вас моя карточка, – говорит он, поднимаясь со стула. – Морелл. Раз уж вы не спрашиваете, Морелл – это я. В будущем будьте осторожнее. Проверяйте, с кем разговариваете. Когда устроитесь где-нибудь, позвоните мне.
Охранник захлопывает дверь, и сердце на мгновение замирает. Шаги Морелла исчезают в шуме звонков и стуке дверей. В голове как будто жужжат электрические мухи, слетающиеся на пульсирующие огоньки памяти. Они неутомимы и упрямы, но я знаю, что если дам им исчерпать запас сил, выработать ресурс и свалиться на пол, то, может быть, обнаружу в разбросанных чешуйках некое скрытое, зашифрованное послание. Час или больше я смотрю на руки, стараясь определить свой возраст.
Удар дубинкой о дверь камеры. Я вздрагиваю и судорожно поворачиваю голову. Через находящееся на уровне пояса отверстие протискивается бумажный поднос в целлофане. На нем четыре рыбные палочки, пластиковая чашечка с фруктами и пакетик сока комнатной температуры. Сдираю целлофановую упаковку – в лицо бьет неприятный запах. Так пахнет летом полный мусоровоз, если подойти к нему сзади. Проглатываю рыбные палочки и, уткнувшись носом в локоть, пережидаю рвотный импульс. Печенье и теплый сок действуют на желудок успокаивающе.
Я смотрю на белые стены и пытаюсь вспомнить, чем занимался до того, как мы с белой цементной стеной стали играть в эти бесконечно долгие гляделки. Я заношу в журнал то, что удается вспомнить, и надеюсь набольшее.
Глава 3
Шнауцер пытается блефовать, но бульдог не покупается. Терьер и доберман остаются при своих, и все четверо ведут себя так, словно меня и не замечают. Затихли. Думают, я их не увижу. Спустились со стены вместе с черными бархатными клоунами. Я провожу пальцами по не выцветшим кускам обоев. Прощупываю дырки, простукиваю полости, проверяю рамы картин, плафоны, подставку для лампы, вентиляционные отверстия, раму кровати и тумбочку. Расправляюсь с двумя большеглазыми, хмурыми бродягами. Я ищу скрытые микрофоны и микрокамеры. Обхожу комнату с лампой, поочередно проверяя розетки. Две из восьми не работают. Достаю десятицентовик, откручиваю панели, но ничего не нахожу.
Моя новая камера – номер 621 в отеле «Огненная птица» – слишком похожа на тюрьму, чтобы я мог поверить, будто уже выбрался на свободу. Смотритель в отеле носит футболку с надписью, информирующей всех о его статусе ветерана вьетнамской войны, и общается с клиентами через похожее на амбразуру окошечко. За спиной у него гвоздь с тяжелым кольцом, на котором висят ключи. Под кольцом захватанная грязными пальцами бейсбольная бита с вырезанным числом «211». Над маленьким телевизором объявление: «Посетители после 10 вечера не допускаются. В холле без дела не околачиваться. За мелочью для автоматов не обращаться. Оплата только наличными. Никаких исключений».
Постояльцы отеля – мужчины и женщины, преимущественно наркоманы, выздоравливающие и переживающие рецидив, а также пребывающие в разных переходных состояниях между этими полюсами. Одни двери никогда не открываются, другие никогда не закрываются. Толкачи и проститутки на бессменной вахте – обслуживание круглосуточное, без выходных. Работают за дозу, за гроши. Лампочки в коридоре перегорели, так что я прокладываю курс, ориентируясь по отдающему голубоватым свечением жужжанию из-под дверей.
В моей комнате раковина в углу, кровать, тумбочка, маленький письменный стол с черно-белым телевизором, Библия, колода карт, кусок мыла и запах всех тех, кто проживал здесь раньше и не пользовался мылом. В отличие от тюремной камеры, в номере есть окно с видом на проходящую внизу улицу. Открываю окно нараспашку – с желанием впустить свежий воздух и изгнать человеческий дух. Смотрю на тротуар – до него три этажа – и слышу тихий шепоток: «Прыгай». Замираю. Расслабляю руки на случай, если импульс повторится. Потом отхожу в глубину комнаты.